Во что верят айвенго и гринев. Исследование
Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже
Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.
Размещено на http://www.allbest.ru/
Муниципальное общеобразовательное учреждение
«Средняя общеобразовательная школа №33 с углубленным
изучением отдельных предметов»
Тема исследования:
В. Скотт «Айвенго» и А.С. Пушкин «Капитанская дочка»: черты жанровой близости и расхождения
Выполнили:
ученицы 8 В класса
Багаутдинова Софья
Губайдуллина Алия
Руководители:
Исаева В.В.,
учитель русского языка и литературы
Казань 2014
Введение
3. Исследование
Введение
Актуальность.
Все мы, знакомы с таким знамениты романом А.С. Пушкина как, «Капитанская дочка». Но мало кто из нас знает про существование не менее интересного романа всемирно известный британский писателя, поэта, историка, Вальтера Скотта под названием «Айвенго». Пушкин и Вальтер Скотт могут быть сопоставлены как исторические романисты, и это сопоставление стало традицией в литературоведении. И мы не станем исключением и тоже представим вам нашу исследовательскую работу на тему «В. Скотт «Айвенго» и А.С. Пушкин «Капитанская дочка»: черты жанровой близости и расхождения».
Цели: жанр скотт пушкин фольклор
Цель исследования заключается в том, чтобы найти черты жанровой близости и расхождения.
Чтобы выполнить поставленную цель нам пришлось выполнить некоторые задачи.
1Детально сравнить.
2.Сделать анализ.
3.Выявить сходства.
4.Выявить различия.
1. Краткое содержание «Капитанской дочки»
Глава 1. Сержант гвардии
В начале повести главный герой Петр Гринев рассказывает читателю о своей молодой жизни. Он - единственный выживший из 9 детей отставного майора и бедной дворянки. Воспитанием молодого барина фактически занимался старый слуга. Образование Петра было низким, поскольку отец его, отставной майор, нанял в качестве гувернера французского парикмахера Бопре. А 17-летнего Петрушу отец решил по старым связям отправить на службу в Оренбург и прикрепил к нему для присмотра старого слугу Савельича. Петруша расстроился ведь его ждало унылое существование в глуши. Во время остановки в пути молодой барин завел знакомство с повесой-ротмистром Зуриным, из-за которого под предлогом обучения втянулся играть в бильярд на деньги и проиграл 100 публей. Савельич, будучи хранителем барской «казны», против того, чтобы Петр платил долг, но барин настаивает. Слуга возмущается, но деньги отдаёт.
Глава 2. Вожатый
В конце концов, Петр стыдится своего проигрыша и обещает Савельичу больше не играть на деньги. Но из-за неблагоразумия Петруши они опять попадают в беду - надвигающийся буран не смутил молодца и он приказал ямщику не возвращаться. В итоге они сбились с пути и чуть не замерзли. На удачу им повстречался незнакомец, который помог заблудившимся путникам выйти к постоялому двору. Гринёву приснился в кибитке сон, названный им пророческим: он видит свой дом и мать, которая говорит, что отец при смерти. Затем он видит незнакомого мужика с бородой в кровати отца, а мать говорит, что он её названный муж. Незнакомец хочет дать «отцовское» благословение, но Петр отказывается и тогда мужик берется за топор, и вокруг появляются трупы. Петра он не трогает. Они подъезжают к постоялому двору. Незнакомец, замерзший в стужу в одном армяке, просит у Петруши вина, и тот угощает его. Между мужиком и хозяином дома состоялся странный разговор на воровском языке. Уезжая из ночлежки, Петр к очередному недовольству Савельича отблагодарил провожатого, пожаловав ему заячий тулупчик. На что незнакомец раскланялся, сказав, что век не забудет такой милости. Когда Петр добирается, наконец, до Оренбурга, сослуживец его отца, прочитав сопроводительное письмо с наказом держать молодца «в ежовых рукавицах», отправляет его служить в Белгородскую крепость.
Глава 3. Крепость
Хозяином Белгородского гарнизона был Иван Кузьмич Миронов, но заправляла всем фактически его жена -- Василиса Егоровна. Простые и душевные люди сразу понравились Гриневу. У немолодой четы Мироновых была дочь Маша, но пока их знакомство не состоялось. В Петр знакомится с молодым поручиком Алексеем Ивановичем Швабриным, которого сослали сюда из гвардии за дуэль, закончившуюся смертью противника. Швабрин, имея привычку нелестно отзываться об окружающих, частенько язвительно говорил о Маше, дочери капитана, выставляя её полной дурочкой. Затем Гринев сам знакомится с дочерью командира и ставит под сомнение высказывания поручика.
Глава 4. Поединок.
По своей натуре добрый Гринев всё теснее начал дружить с комендантом и его семьей, а от Швабрина отдалился. Дочь капитана Маша, не имела приданного, но оказалась очаровательной девушкой. Окрыленный мыслями о молодой девушке тихими вечерами он начал писать к ней стихи, содержанием которых делился с другом. Но тот высмеивал его, и начинает унижать достоинство Маши, уверяя, что она придёт ночью к тому, кто подарит ей пару сережек. В итоге друзья поссорились, и дело дошло до дуэли. Василиса Егоровна, жена коменданта, узнала о поединке, но дуэлянты сделали вид, что помирились, решив отложить встречу на следующий день. Но утром, только они успели обнажить шпаги, Иван Игнатьич и 5 инвалидов вывели под конвой к Василисе Егоровне. Отчитав, как следует, она их отпустила. Вечером Маша, растревоженная вестью о дуэли, рассказала Петру о неудачном сватовстве к ней Швабрина. Теперь Гринев понял его мотивы поведения. Дуэль всё же состоялась. Уверенный фехтовальщик Петр, наученный хоть чему-то путному гувернером Бопре, оказался сильным противником для Швабрина. Но на дуэли появился Савельич, Петр на секунду замешкался и в итоге получил ранение.
Глава 5. Любовь
Раненного Петра выхаживали его слуга и Маша. В итоге дуэль сблизила молодых людей, и они воспылали взаимной любовью друг к другу. Желая жениться на Маше, Гринёв шлёт родителям письмо. Со Швабриным Гринев помирился. Отец Петра, узнав о дуэли и не желая слышать о женитьбе, пришёл в ярость и прислал сыну гневное письмо, где угрожал переводом из крепости. В недоумении, как отец мог узнать о дуэли, Петр набросился с обвинениями на Савельича, но тот и сам получил письмо с недовольством хозяина. Гринев находит лишь один ответ - о дуэли сообщил Швабрин. Отказ отца в благословении не меняет намерений Петра, но Маша не согласна тайно выходить замуж. На время они отдаляются друг от друга, а Гринев понимает, что несчастная любовь может лишить его разума и привести к распутству.
Глава 6. Пугачевщина.
В Белгородской крепости начинается беспокойство. Капитан Миронов получает приказ от генерала подготовить крепость к нападению бунтовщиков и разбойников. Емельян Пугачев, назвавший себя Петром III, бежал из под стражи и наводил ужас на окрестности. По слухам он уже захватил несколько крепостей и подбирался к Белгороду. Рассчитывать на победу с 4 офицерами и армейскими «инвалидами» не приходилось. Встревоженный слухами о захвате соседней крепости и казни офицеров, капитан Миронов решил отправить Машу и Василису Егоровну в Оренбург, где крепость крепче. Жена капитана высказывается против отъезда, и решает не оставлять мужа в трудную минуту. Маша прощается с Петром, но уехать из крепости ей не удаётся.
Глава 7. Приступ
У стен крепости появляется атаман Пугачев и предлагает сдаться без боя. Комендант Миронов, узнав о предательстве урядника и нескольких казаков, примкнувших к клану повстанцев, не соглашается на предложение. Он наказывает жене переодеть Машу в простолюдинку и отвести в хату попа, а сам открывает огонь по мятежникам. Бой заканчивается захватом крепости, которая вместе с городом переходит в руки Пугачёва. Прямо у дома коменданта Пугачёв учиняет расправу над теми, кто отказался дать ему присягу. Он приказывает казнить капитана Миронова и поручика Ивана Игнатьича. Гринев решает, что он не будет присягать разбойнику и примет честную смерть. Однако тут к Пугачёву подходит Швабрин и шепчет что-то на ухо. Атаман решает не просить присяги, приказывая повесить всех троих. Но старый верный слуга Савельич бросается в ноги к атаману и тот соглашается помиловать Гринёва. Рядовые солдаты и жители города принимают присягу верности Пугачёву. Как только закончилась присяга, Пугачёв решил отобедать, но казаки вытащили из комендантского дома, где грабили добро, за волосы нагую Василису Егоровну, которая голосила по мужу и кляла каторжника. Атаман приказал убить её.
Глава 8. Незваный гость
Он понимает, что если солдаты узнают, что Маша здесь и жива, ей не избежать расправы, тем более что Швабрин принял сторону повстанцев. Он знает, что любимая скрывается в доме у попадьи. Вечером пришли казаки, присланные отвести его к Пугачеву. Хоть Петр и не принял предложения присягнуть, разговор между мятежником и офицером состоялся доброжелательный. Пугачев помнил добро и теперь даровал в ответ Петру свободу.
Глава 9. Разлука
Наутро Пугачев при народе подозвал к себе Петра и сказал, чтобы тот отправился в Оренбург и сообщил о его наступлении. Савельич стал хлопотать о разграбленном имуществе. Гринев и его слуга покидают Белогорск. Пугачев назначает Швабрина комендантом, а сам отправляется на подвиги. Петр и Савельич идут пешком, но их догнал один из шайки Пугачева и сказал, что его величество жалует им коня и тулуп, да полтину. Маша слегла.
Глава 10. Осада города.
Приехав в Оренбург Гринев сразу доложил о деяниях Пугачева в Белгородской крепости. Собрался совет, все проголосовали за оборону, а не нападение. Начинается долгая осада. Петр на очередной вылазке в стан противника получает от Маши письмо, в котором она молит спасти её. Швабрин желает на ней жениться и держит в плену. Гринёв идёт к генералу с просьбой дать пол роты солдат, на что получает отказ. Тогда Петр решается в одиночку выручить любимую.
Глава 11. Мятежная слобода
По дороге в крепость Петр попадает в караул Пугачева и его ведут на допрос. Гринев честно обо всем рассказывает о своих планах смутьяну и говорит, что он волен сделать с ним, что угодно. Советники-головорезы Пугачева предлагают казнить офицера, но тот говорит, «миловать, так уж миловать». Вместе с разбойничьим атаманом Петр едет в Белгородскую крепость, в дороге они ведут беседу. Мятежник говорит о том, что хочет идти на Москву. Петр жалеет его, упрашивая сдаться на милость государыне. Но Пугачев знает, что уже поздно, и говорит, будь что будет.
Глава 12. Сирота
Швабрин держит девушку на воде и хлебе. Пугачев милует самовольца, но от Швабрина узнает, что Маша - дочь неприсягнувшего коменданта. Сначала он в ярости, но Петр своей чистосердечностью и на этот раз добивается благосклонности.
Глава 13. Арест
Пугачев даёт Петру пропуск во все заставы. Счастливые влюбленные едут в родительский дом. Они спутали армейский конвой с пугачевскими изменниками и попали под арест. В начальнике заставы Гринев узнал Зурина. Он рассказал, что едет домой жениться. Тот отговаривает его, заверяя остаться на службе. Петр и сам понимает, что его зовет долг. Он отправляет Машу и Савельича к родителям. Боевые действия подоспевших на выручку отрядов разбили разбойничьи планы. Но Пугачева не могли поймать. Потом пошли слухи, что он свирепствует в Сибири. Отряд Зурина отправляют на подавление очередной вспышки. Гринёв вспоминает несчастные деревни, разграбленные дикарями. Войскам приходилось отбирать то, что люди смогли сберечь. Пришло известие, что Пугачев пойман.
Глава 14. Суд
Гринев по доносу Швабрина был арестован, как изменник. Императрица, учитывая заслуги отца, миловала его, но приговорила к пожизненной ссылке. Маша решилась ехать в Петербург и просить Императрицу за любимого. Волею судьбы Мария с Императрицей и рассказывает ей всё, не зная, с кем говорит. Тем же утром за ней в дом светской дамы, где устроилась на время Маша, прислали извозчика с приказом доставить дочь Миронова во дворец. Там Маша увидела Екатерину II и узнала в ней свою собеседницу. Гринева освободили от каторги. Пугачева казнили.
2. Краткое содержание «Айвенго»
Прошло почти сто тридцать лет с тех пор, как в битве при Гастингсе норманнский герцог Вильгельм Завоеватель одержал победу над англосаксонскими войсками и завладел Англией. Король Ричард Львиное Сердце не вернулся из последнего крестового похода, взятый в плен коварным герцогом Австрийским. Между тем брат короля, принц Джон, вербует себе сторонников, намереваясь в случае смерти Ричарда отстранить от власти законного наследника и захватить престол. Ловкий интриган, принц Джон сеет смуту по всей стране, разжигая давнюю вражду между саксами и норманнами.
Гордый Седрик Ротервудский не оставляет надежду сбросить норманнское иго и возродить былое могущество саксов, поставив во главе освободительного движения потомка королевского рода Ательстана Конингсбургского. Однако сэр Ательстан у многих вызывает недоверие. Чтобы придать больше веса его фигуре, Седрик мечтает женить Ательстана на своей воспитаннице, леди Ровене, последней представительнице рода короля Альфреда. Когда на пути этих планов встала привязанность леди к сыну Седрика, Уилфреду Айвенго, непреклонный сэр, недаром прозванный за свою преданность делу Саксом, изгнал сына из родительского дома и лишил наследства.
И вот теперь Айвенго в одежде пилигрима тайком возвращается из крестового похода домой. Недалеко от отцовского поместья его догоняет отряд командора ордена храмовников Бриана де Буагильбера, который направляется на рыцарский турнир в Ашби де ля Зуш. Застигнутый в дороге непогодой, он решает просить у Седрика ночлега. Гостеприимный дом благородного сэра открыт для всех, даже для еврея Исаака из Йорка, который присоединяется к гостям уже во время трапезы. Буагильбер, также побывавший в Палестине, хвастается за столом своими подвигами во имя гроба Господня. Пилигрим защищает честь Ричарда и его храбрых воинов и от имени Айвенго, уже однажды победившего храмовника на поединке, принимает вызов командора на бой. Когда гости расходятся по своим комнатам, пилигрим советует Исааку незаметно покинуть дом Седрика -- он слышал, как Буагильбер отдавал слугам приказ схватить еврея, как он подальше отъедет от усадьбы. Исаак, разглядевший под странническим одеянием юноши шпоры, в благодарность дает ему записку к купцу, в которой просит одолжить пилигриму доспехи и боевого коня.
Турнир при Ашби, собравший весь цвет английского рыцарства, ещё в присутствии принца Джона, привлек всеобщее внимание. Рыцари, в числе которых и высокомерный Бриан де Буагильбер, с уверенностью одерживают одну победу за другой. Но когда, казалось, никто больше не осмелится выступить против зачинщиков и исход турнира решен, на арене появляется новый боец с девизом «Лишенный Наследства» на щите, который вызывает на смертный бой самого храмовника. Несколько раз сходятся противники, и копья их разлетаются обломками. Все симпатии зрителей на стороне отважного незнакомца -- и ему сопутствует удача: Буагильбер падает с лошади, и поединок признают законченным. Тогда рыцарь дерется по очереди со всеми зачинщиками и решительно берет над ними верх. Как победитель он должен выбрать королеву любви и красоты, и, грациозно склонив копье, незнакомец кладет венец к ногам прекрасной Ровены.
На другой день проводится общий турнир: партия рыцаря Лишенного Наследства борется против партии Бриана де Буагильбера. Храмовника поддерживают почти все зачинщики. Они теснят юного незнакомца, и, если бы не помощь таинственного Черного Рыцаря, не удалось бы во второй раз стать героем. Королева любви и красоты должна возложить на голову победителю почетный венец. Но когда маршалы снимают с незнакомца шлем, она видит перед собой бледного как смерть Айвенго, который падает у её ног, истекая кровью от ран.
Тем временем принц Джон получает с гонцом записку: «Будьте осторожны -- дьявол спущен с цепи». Это значит, что его брат Ричард получил свободу. Принц и его сторонники в панике. Чтобы заручиться их верностью, Джон сулит им награды. Норманнскому рыцарю Морису де Браси он предлагает в жены Ровену -- невеста богата, красива. Де Браси в восторге и решает напасть на отряд Седрика по дороге из Ашби домой и похитить прекрасную Ровену.
Гордый победой сына, но по-прежнему не желающий простить его, Седрик Сакс отправляется в обратный путь. Весть о том, что раненого Айвенго унесли носилки какой-то богатой дамы, лишь разжигает в нем чувство негодования. По дороге к кавалькаде Седрика и Ательстана Конингсбургского присоединяется Исаак из Йорка с дочерью Ревеккой. Они тоже были на турнире и теперь просят взять их под защиту --ради больного друга. Но стоит путникам углубиться в лес, как на них набрасывается многочисленный отряд разбойников и всех их берут в плен.
Седрика и его спутников везут в замок Фрон де Бефа. Предводителями «разбойников» оказываются Буагильбер и де «Браси, о чем Седрик догадывается, завидев зубчатые стены замка. «Если Седрик Сакс не в силах спасти Англию, он готов умереть за нее.
Де Браси между тем является к леди Ровене и пытается завоевать её расположение. Однако гордая красавица непреклонна и, лишь узнав о том, что Уилфред Айвенго тоже в замке, молит рыцаря спасти его от гибели.
Но как ни тяжело леди Ровене, Ревекке угрожает куда большая опасность. Плененный умом и красотой дочери Сиона, к ней воспылал страстью Бриан де Буагильбер, он уговаривает девушку бежать с ним. Ревекка готова предпочесть смерть позору, но её отповедь лишь рождает в храмовнике уверенность, что он встретил женщину своей судьбы.
Между тем вокруг замка стягиваются отряды вольных йоменов, приведенные спасшимися от плена слугами Седрика. Осадой руководит уже однажды приходивший Айвенго на помощь Черный Рыцарь. Под ударами его секиры распадаются ворота замка, а камни и бревна, летящие на его голову со стен, досаждают ему не больше дождевых капель. Пробравшаяся в суматохе битвы в комнату Айвенго Ревекка рассказывает юноше, что происходит вокруг. Коря себя за нежные чувства к иноверцу, она не в силах покинуть его. А освободители отвоевывают у осажденных пядь за пядью. Черный Рыцарь смертельно ранит Фрон де Бефа, берет в плен де Браси. И что странно -- гордый норманн после нескольких сказанных ему слов смиряется со своей участью. Вдруг замок охватывает пламя. Черный Рыцарь едва успевает вытащить на воздух Айвенго. Буагильбер хватает сопротивляющуюся Ревекку и, посадив её на лошадь, пытается вырваться из западни. Однако в погоню за ним бросается Ательстан, решивший, что храмовник похитил леди Ровену. Острый меч храмовника со всей силой обрушивается на голову злополучного сакса, и тот замертво падает на землю.
Покинув замок и поблагодарив стрелков за помощь, Седрик, сопровождаемый носилками с телом Ательстана Конингсбургского, отправляется в поместье, где ему будут оказаны последние почести. Расстается со своими верными помощниками и Черный Рыцарь. Предводитель стрелков Люксли дарит ему на прощание охотничий рог и просит трубить в него в случае опасности. Отпущенный на волю де Браси во весь опор скачет к принцу Джону, чтобы сообщить ему страшную весть -- Ричард в Англии. Трусливый и подлый принц посылает своего главного приспешника Вольдемара Фиц-Урса убить.
Буагильбер укрывается с Ревеккой в обители рыцарей Храма Темплстоу. Приехавший в обитель с проверкой гроссмейстер Бомануар находит множество недостатков, в первую очередь его возмущает распущенность храмовников. Когда же он узнает, что в стенах прецептории укрывается пленная еврейка, состоящая, по всей вероятности, в любовной связи с одним из братьев ордена, то решает устроить над девушкой судилище и обвинить её в колдовстве. Суровый аскет Бомануар считает, что казнь еврейки послужит очистительной жертвой за любовные грехи рыцарей Храма. В блестящей речи, снискавшей сочувствие даже её противников, Ревекка отвергает все обвинения Бомануара и требует назначения поединка: пусть тот, кто вызовется защитить её, мечом докажет её правоту.
Тем временем Черный Рыцарь, пробирающийся лесами к цели, наталкивается на засаду. Фиц-Урс осуществил свои замыслы, и король английский мог пасть от предательской руки, если бы не явившиеся на звук рога стрелки под предводительством Локсли. Рыцарь раскрывает свое инкогнито: он -- Ричард Плантагенет, король Англии. Не остается в долгу и Локсли: он Робин Гуд из Шервудского леса. Тут компанию догоняет Уилфред Айвенго, едущий из Сен-Ботольфского аббатства, где он выздоравливал, в замок Конингсбург. Вынужденный ждать, пока его сторонники соберутся, Ричард отправляется с ним. В замке он уговаривает Седрика простить непокорного сына и отдать ему в жены леди Ровену. К его просьбе присоединяется и никогда не умиравший, а всего-навсего оглушенный сэр Ательстан. Бурные события последних дней отбили у него последние мечты. Однако в разгар беседы Айвенго вдруг исчезает -- его срочно вызвал какой-то еврей, сообщают слуги. В обители Темплстоу все готово к поединку. Нет лишь рыцаря, согласного биться с Буагильбером за честь Ревекки. Если заступник не явится до захода солнца, Ревекка будет предана сожжению. И вот на поле появляется всадник, его лошадь чуть не падает от усталости, и сам он едва держится в седле. Это Уилфред Айвенго, и Ревекка трепещет от волнения за него. Противники сходятся -- и Уилфред падает, не выдержав меткого удара храмовника. Однако от п копья Айвенго падает и Буагильбер и больше уже не встает. Гроссмейстер объявляет Ревекку свободной. Заняв подобающее ему место на престоле, Ричард прощает своего беспутного брата. Седрик наконец дает согласие на свадьбу леди Ровены с сыном, а Ревекка с отцом покидают Англию. Айвенго долго и счастливо жил с Ровеной. Они любили друг друга. Но было бы рискованным слишком допытываться, не приходило ли ему на ум воспоминание великодушии Ревекки гораздо чаще, чем то могло понравиться прекрасной наследнице Альфреда».
3. Исследование
Жанровые сходства:
В романе «Айвенго» показана борьба «вольных йоменов» против рыцарей-храмовников, союз народа с Ричардом Львиное Сердце против вероломного принца Джона, захватившего власть во время пребывания короля Ричарда в крестовом походе, изображены сцены осады замка феодала ищущими справедливости крестьянами под предводительством Локсли -- Робина Гуда. Параллели с сюжетным механизмом
«Капитанской дочки» напрашиваются постоянно. Определенное сходство в «пружинах» действия и композиции обнаруживается и между «Капитанской дочкой» и «Айвенго». Однако переклички эти обусловлены, некой общей для Пушкина и В. Скотта моделью мира. В чем же состоит эта модель? По Пушкину и В. Скотту, добро, внесенное нами в жизнь, не исчезает, давая движение новым и новым волнам добра, оно как бы растет, захватывая новых людей, и возвращается к нам поистине сторицей. Таков смысл веры в жизнь, такова авторская позиция в произведениях исторических романистов Пушкина и В. Скотта.
«Нестандартность» героя заключается прежде всего в том, что он буквально творит чудеса вокруг себя, оставаясь порой незаметным, всегда спокойным и простым, совестливым и любящим. Под стать ему и героиня; и их любовь -- чувство не бурное, а простое, всегда искреннее и такое сильное, что преданность друг другу побеждает все препятствия.
И Гринев, и Айвенго проявляют доброту и заботу по отношению не только к родным и знакомым, а и просто так, по отношению ко всем, кого они встречают на пути, бескорыстно и совершенно не задумываясь об этом. Для них это естественно и необходимо, как дышать. Вот и Гринев, и Айвенго, кажется, не отличаются особыми талантами. Между тем именно Гринев начинает цепочку добрых дел, которая тянется через всю повесть и, конечно, имеет не последнее значение в авторской концепции истории. Гринев дарит вожатому тулупчик «просто так», не подозревая, конечно, ни о будущей встрече, ни о помиловании его Пугачевым в будущем. Айвенго спасает отца Ревекки, не зная, что будет потом обязан ей жизнью.
В политику герои этих двух романов не вмешиваются, они озабочены своей личной жизнью и кажутся на первый взгляд не очень подходящими кандидатурами на роль главного героя в повествовании о переломных моментах истории, о бунтах, буйных страстях политиков и борьбе самолюбий.
Ни того ни другого мы не видим рядом с восставшим народом в час расплаты с феодалами за народное горе. Ни тот ни другой не совершают ратных подвигов, не вмешиваются в политику. Тот и другой, несмотря на молодость, на голову выше окружающих по образованности и кругозору, что почему-то остается до сих пор незамеченным критиками, упрекающими этих героев в отсутствии четких политических ориентиров. Заметьте, политических, а не нравственных! Думается, что в этом как раз и состоит сила, а не слабость этих героев. В самом деле, особая авторская воля сказывается в том, что Гринев не участвует ни в защите осажденных от пугачевцев, ни в экспедициях пугачевских отрядов. То есть он, надо думать, появляется на поле боя, но никого не убивает, мы не видим его сражающимся. Еще менее Айвенго. Тяжелое ранение как-бы выключает его из борьбы. Он только наблюдает за битвой враждебных лагерей, смиренно принимая страшную перспективу сгореть заживо в подожженном замке феодала -- своего врага. Ричард Львиное Сердце в последний момент спасает его, вынеся на руках из готового обрушиться здания.
Так же стоит заметить, что в обоих произведениях есть обращение к фольклору. В общем-то, можно сказать, что само произведение построено на фольклоре. В «капитанской дочке» перед каждой главой идёт эпиграф, содержащий народную мудрость. Так же герой многих сказаний Пугачёв играет чуть ли не главную роль в произведении, Пушкин, взяв и из разных портретов Пугачёва, сделал свою версию. Умного, хитрого, строгого, но милостивого. Сам же Пугачёв говорит из странной смеси пословиц и поговорок. Он явственно осознаёт свою зависимость от его же людей. В «Айвенго» тема фольклора тоже проскальзывает не единожды. Сам король Ричард Львиное Сердце был неким героем крестовых походов, да и автор наделяет его неимоверной силой: «Под ударами его секиры распадаются ворота замка, а камни и бревна, летящие на его голову со стен, досаждают ему не больше дождевых капель». Так же в этом же романе встречается и Локсли. Он был начальником вольных стрелков, которые не раз присутствовали в повествовании и играли не малую роль в развитии сюжета. И вот уже под конец Локсли раскрывает свою личность он Робин Гуд из Шервудского леса. Этот герой зачастую встречался в легендах англоязычных народов. Что ещё раз доказывает что оба автора были склонны к использованию в своих романах древних легенд и повествований. Заинтересованность в историческом прошлом, поиски исторического сознания.
Так же, не смотря на то, что роман исторический там всё же можно отследить и романтический стиль. О наличие романтизма в этих произведениях говорит присущий романтизму символизм. Так же есть и неоднократное обращение к фольклору, что тоже является одной из характерных черт романтизма. Так же вполне отчётливо можно проследить тему с воспеванием свободы и индивидуализма. В этих романах есть так же и простые чувства. Не осложнённые и не бурные, они просты, но сильны и именно эти чувства переживают все испытания, которые приходится преодолевать главным героям, а ведь это тоже присуще философии романтизма, которая воспевает до буржуазные отношения, природы, простые, естественные чувства.
Так же в обоих произведениях имеется второй отрицательный герой, который образует любовный треугольник, который часто встречается в романтизме. Однако кажущееся равнодушие к происходящему сменяется неожиданной активностью, когда Айвенго узнает об опасности, грозящей его спасительнице -- Ревекке. Ее врачебное искусство столь велико, что спасло смертельно раненного Айвенго. За это Ревекку обвиняет в колдовстве и держит в плену колоритный романтический злодей Буагильбер, питающий тайную и порочную страсть к прекрасной чародейке. Примерно такой же треугольник в «Капитанской дочке»: и Швабрин по-своему неукротим, злобен и романтичен, и бедную Машу он держит взаперти, шантажируя и требуя любви. Так же, как и Айвенго, Гринев проявляет необыкновенную активность, спасая Машу, вопреки долгу и присяге отправляясь за нею в стан пугачевцев. Айвенго один-единственный раз выказывает неповиновение своему обожаемому королю Ричарду, уезжая на поединок с Буагильбером ради спасения. Развязка той и другой сюжетной линии подобна чуду, но глубоко закономерна в мире, который творит В. Скотт, и в мире, созданном гением Пушкина. Есть Божий суд, и все складывается так, что герой, казавшийся «бесцветным», потому что не примкнул, в сущности, ни к одному из враждебных лагерей эпохи, побеждает, и все склоняются перед ним. Айвенго, и в здоровом-то состоянии вряд ли имевший шансы победить Буагильбера, побеждает его. Ревекка спасена, и кольцевая композиция замыкается, добро совершило полный круг, и Бог вознаградил кротких, ибо «они наследуют землю». То же самое в «Капитанской дочке». Казалось бы, все кончено, но Пугачев отпускает Гринева и Машу, а затем милосердие проявляет и императрица. Это закономерность. То и другое произведение -- иллюстрация к евангельской заповеди о миротворцах и кротких. Не «ничтожность», а величие героев В. Скотта и Пушкина в том, что они сумели подняться над «жестоким веком», «сохранив в себе гуманность, человеческое достоинство и уважение к живой жизни других людей», как сказал Ю. М. Лотман.
Жанровые расхождения:
Повествования происходит в разных временах. Айвенго происходи в средние века, что накладывает свой отпечаток на повествование. Так, к примеру, события происходящее в это время скорее имели готическую атмосферу. Об этом нам говорит само описание мира дремучие леса, деревни и величественные замки, кровавые турниры, соборы и церкви, выполненные в готическом стиле. Всё это добавляет мрачность в произведение. В некоторых моментах оно разительно отличается от «капитанской дочки» именно по атмосферности и описанию самого мира.
Разные герои появляются по-разному. Если Гринёв появляется с самого начала повествования, то Айвенго появляется лишь к середине романа. Пушкин предпочитает не особо вдаваться в подробности о мире, он вкратце рассказывает о семье Гринёва, о его детстве, и о положение мира и всё это буквально умещается в двух - трёх абзацах. Скотт же напротив растягивает этот момент, детально рассказываю длинную предысторию, глубоко описывая пейзажи, положение в мире и семье. Скотт начинает из далека, дабы у читателей не возникало никаких вопросов, он изначально создаёт атмосферу произведению.
Так же рассказы ведутся от разных лиц. Повествование в «Капитанской дочке» ведётся от первого лица, а вот «Айвенго» от третьего. Читая «Капитанскую дочку» с самых первых строк мы становимся непосредственным участником действий и переживаем всё то, что переживает сам Гринёв. Это придаёт самому произведению красочность, мы знаем, о чём думает Гринёв, что могло с подвигнуть его на те или иные поступки. Какие чувства он переживает. В «Айвенго» повествование ведётся от третьего от третьего лица и это позволяет нам увидеть картину в общем, но мы не можем понять чувства главного героя. Отчасти это остаётся скрытым, но в этом случае мы не можем чувствовать себя участником, мы наблюдаем как бы со стороны.
В «Айвенго» часто сменяются места. Замок Седрика, Ашби де ля Зур, дом Исаака, замок Реджинальда Фрон де Бефа. Так же описания соборов и лесов. Места сменяются множество раз, и при каждой смене меняется и линия сюжета, добавляются места и люди. Так же это позволяет нам рассмотреть мир в целом, узнать, что происходит в стране. Присутствие «живых» описаний у автора делают пейзажи законченными, более жизненными. В «Капитанской дочке» практически все действия происходят в Белогорской крепости да и сама описана скупо: «Вместо грозных, неприступных бастионов -- деревушка, окруженная бревенчатым забором, с избами, крытыми соломой. Вместо смертоносного оружия -- старенькая, забитая мусором пушка». Редким исключением считает описание Оренбурга, но тоже очень обобщённое, о детальности и речи не идёт. Пушкин скорее уделяет большее значение действиям и героям, нежели пейзажам, дабы не переборщить с описаниями в романе.
Размещено на Allbest.ru
Подобные документы
Характеристика образов природной стихии в творчестве А.С. Пушкина их эстетическая, философская, символическая и сюжетная функции. История Пугачева и его образ в произведении "Капитанская дочка". Изображение народа в контексте пугачевского восстания.
реферат , добавлен 24.02.2011
Высказывания классиков о произведении А.С. Пушкина "Капитанская дочка", освещающем события крестьянского восстания. Описание образов благородного Петра Гринева, самоотверженной Марии Мироновой, справедливого Емельяна Пугачева. Содержание финала повести.
презентация , добавлен 05.12.2012
Особенности сюжета повести "Капитанская дочка" А.С. Пушкина. П.А. Гринёв как главный герой произведения, молодой офицер, проходящий службу в Белогорской крепости на нижнем Урале. Отображение восстания под предводительством Емельяна Пугачева в повести.
презентация , добавлен 09.12.2012
Представление жанра исторической повести в романе "Капитанская дочка" Пушкина. Выявление глубокого синтеза и взаимодействия различных жанровых элементов в сочинении: роман-воспитание, элементы семейно-бытовой и психологической повести, любовного романа.
реферат , добавлен 13.12.2011
Образ Зурина в романе. Судьбы героев романа "Капитанская дочка". Темные и светлые лики истории в романе Пушкина. Пугачёв как фигура трагическая. Судьба Ивана Игнатьевича и Василисы Егоровны. Вопросы чести, морали и смысл эпиграфа "Береги честь смолоду".
контрольная работа , добавлен 17.11.2010
Общая характеристика и особенности композиции романа А.С. Пушкина "Капитанская дочка". Описание исторических событий, отраженных в данном произведении, предпосылки его написания. Сравнительное описание главных героев: Гринева, Пугачева и Екатерины.
презентация , добавлен 30.09.2013
Исторический оттенок романа А.С. Пушкина "Капитанская дочка". Описание внешнего вида Емельяна Пугачева глазами П.А. Гринева, обстоятельства их знакомства. Анализ пушкинской интерпретации личности Е. Пугачева и как бунтаря, и как русской души человека.
сочинение , добавлен 24.01.2010
"Капитанская дочка" А.С. Пушкина как прощальное произведение великого писателя, основная идея повести и особенности ее изложения. Историческое начало "Капитанской дочки" и отражение в ней духовных переживаний героев, этапы описания образа предателя.
презентация , добавлен 26.12.2011
Дитинство та періоди навчання Вальтера Скотта. Знайомство з творчістю німецьких поетів. Кохання у серці поета. Нерозділене кохання юнака та його вплив на творчість письменника. Написання найпопулярнішого з усіх романів Вальтера Скотта "Айвенго".
презентация , добавлен 04.12.2011
Изучение Пушкиным движения Пугачева и создание исторического труда "История Пугачева" и художественного произведения "Капитанская дочка". Описание людей и событий в 1772 г. в Оренбургской губернии. Отношение автора к главным героям - Гриневу и Швабрину.
"Чкстная бедность" ?
3) Что вам известно о жизни героя из стихотворения "Ты кончил жизни путь,герой!" Байрона?
ПОМОГИТЕ ПОЖАЛУЙСТА!!! хотя бы на несколько вопросов... "Татьяны милый идеал.." Пушкин. Онегин. 1. Что (какие черты) главное в характере Ольги? Пушкинпишет, что такой портрет (Ольги) "надоел ему безумно". как вы думаете, почему? 2. Для чего Пушкин ввел антитезу (противопоставление(Ольга-Татьяна)? 3. Мир Татьяны-это.. 4. Какие романы нравились Татьяне (как вы думаете, что описывалось в этих произведения)? 5. Как Пушкин пишет о приходе любви к Татьяне (цитата из текста) 6. В.Г. Белинский писал о Татьяне, что она "натура глубокая, любящая,страстная". Почему она решает написать письмо Онегину? Каким считался это поступок во времена Татьяны? Как Пушкин относится к этому поступку Татьяны? Осуждает ли ее за это? Почему? 7. Как вы отнеслись к тому, что Татьяна пишет письмо Онегину, где признается ему в любви? 8. Во что верила Татьяна, отправив письмо? 9. какой ответ на письмо приготовил Евгений? Найди строчки в романе, в которых говорится о состоянии Татьяны после объяснения с Онегиным. 10. Изменилось ли отношение к Онегину Татьяны после убийства Ленского или осталось прежним? Почему? 11. С какой целью Татьяна посещала усадьбу Онегина после его отъезда? 12. Как сложилась судьба Татьяны? 13. В сердце Татьяны жива любовь к Онегину. Почему же она отвергает его любовь? 14. Сделай вывод: почему же Татьяна для Пушкина стала "милым идеалом"; какие черты характера свойственные героине; за что Пушкин так любит героиню.
Рассказ о мальчике Никите по плану:Кто такой Никита? Как он живет? Какие чувства испытывает Никита, когда мать уходит на работу?
Почему Никите кажется, что всё вокруг живое? - С кем из тайных жителей Никита разговаривал? О чём?
Каково было отношение Никиты к окружающему миру в начале рассказа?
Когда происходит первая заметная перемена в отношении мира к Никите? Когда мир для него разделился на добрый и злой? (вспомните эпизод с цветком)
Какое чувство испытывает Никита и к кому обращается за помощью?
Отец Никиты вернулся с войны. Война – это разрушение, зло. Что отец Никиты считает добром?
Во что верил отец Никиты?
А как вы думаете от кого зависит, каким будет человек? Что значит быть добрым?
В какое время происходит действие рассказа? Как жилось людям? Только ли у Никиты было таким детство?
Как вы сейчас понимаете тему рассказа? А основную мысль?
В обоих романах главный герой попадает в немилость к монарху и вынужден доказывать свою верность короне и восстанавливать свое доброе имя. Это всё чем я могу помочь:(
Ответить
Слайд 2
Зарубежная литература
Слайд 3
Скотт - создатель жанра исторического романа
- Скотт - создатель жанра исторического романа.
- Шотландским чародеем назвал Вальтера Скотта А. С. Пушкин.
«Художник не может ограничиться сухими фактами истории, он обязан сочетать правду истории с фантазией, цель которой - увлечь читателя, заставить его сопереживать персонажам романа» (В.Скотт)
Слайд 4
Раннее детство писателя
Раннее детство писателя прошло на дедовской ферме, куда его отослали после тяжелой болезни (полиомиелита), в результате которой он остался хромым на всю жизнь. Когда Скотту исполнилось 7 лет, его отдали в школу в Эдинбурге, после окончания которой Скотт поступил в Эдинбургский университет. Эдинбург в то время называли «северные Афины». Здесь-то Вальтер встретился с кумиром своей юности, великим шотландским поэтом Робертом Бернсом.
В 21 год В. Скотт получил адвокатское звание и стал работать в суде. Женившись на Шарлотте Шарпантье, дочери французского эмигранта, Скотт поселился рядом с имением своего покровителя герцога Боклю, благодаря чему получил место шерифа одного из округов. Путешествуя по делам своего округа, Скотт записывал воспоминания людей - очевидцев бурных событий прошлого, баллады и песни. Работал он и над книгой «Жизнь и творчество Свифта».
Слайд 5
Роман «Уэверли»
В 1814 году Скотт случайно натолкнулся на отрывки из своей старой неоконченной рукописи и в течение трех недель закончил работу над ней. Это был роман «Уэверли». С тех пор он выпускает свои романы под псевдонимом «автор «Уэверли». Слава его росла с каждым новым произведением, среди которых были романы так называемого шотландского цикла: «Пуритане», «Роб Рой», «Легенда о Монтрозе» и др. После 1819 года действие романов В. Скотта переносится за пределы Шотландии и в разные исторические эпохи. Заслуженную славу писателю принесли романы «Айвенго» (1820) и «Квентин Дорвард» (1823).
Слайд 6
Дом-музей Вальтера Скотта
Слайд 7
Роман «Айвенго»
Из народных английских баллад пришли в роман «Айвенго» Робин Гуд и его товарищи, а также образы свинопаса Гурта и шута Вамбы, о которых писатель Бальзак сказал: «Две фразы свинопаса и шута в «Айвенго» объясняют все: страну, сцену и даже вновь прибывших тамплиера и странника».
Романтика народных образов, дух робингудовской вольницы с наибольшей силой приобщают читателя к давно прошедшим временам.
Слайд 8
В центре повествования влюблённая пара - рыцарь Айвенго и леди Ровена, судьба и благополучие которых зависят от хода истории.
Слайд 9
Рыцарский дух
Награда рыцаря - слава, она увековечит имя героя.
Рыцарский дух отличает доблестного воителя от простолюдина и дикаря, он учит ценить свою жизнь несравненно ниже чести, торжествовать над всякими лишениями, заботами и страданиями, не страшиться ничего, кроме бесславия.
Рыцарство - источник чистейших и благородных привязанностей, опора угнетённых, защита обиженных, оплот против произвола властителей. Без него дворянская честь была бы пустым звуком.
Свобода находит лучших покровителей в рыцарских копьях и мечах.
Какой поступок невозможен для истинного рыцаря? Кто нарушает законы рыцарства?
Слайд 10
Вопросы
- Как переплетаются в романе история и вымысел, какой предстает в романе средневековая Англия?
- Кого из героев романа можно назвать истинным рыцарем? Какие качества романтических героинь свойственны Ревекке и Ровене? Кто из героинь вызывает у вас бóльшую симпатию и почему? Почему именно Ревекка высказывает свое отношение к происходящим событиям?
- Какие описания массовых сцен запомнились вам больше всего?
Слайд 11
Почему брачный союз Айвенго и Ровены символизирует в романе залог будущего мира и согласия двух враждующих племен? Сопоставьте финал романа Скотта с завершением истории любви Ромео и Джульетты, героев трагедии Шекспира.
Сопоставьте роман «Айвенго» с романом А. С. Пушкина «Капитанская дочка». Что общего в построении романов Скотта и Пушкина?
Слайд 12
Сравните: Айвенго и Гринёв
- “Я невольно стиснул рукоять моей шпаги, вспомня, что накануне получил её из её рук, как бы на защиту моей любезной. Сердце моё горело. Я воображал себя её рыцарем. Я жаждал доказать, что был достоин её доверенности, и с нетерпением стал ожидать решительной минуты" (Гринёв).
- “Береги честь смолоду". (Эпиграф. Дан издателем.)
- “Служи верно, кому присягнёшь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду" (напутствие старшего Гринёва).
- “Я природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить я не могу"; “На что это будет похоже, когда я от службы откажусь, когда служба моя понадобится?"; “Долг чести требовал моего присутствия в войске императрицы" (Гринёв).
- “С омерзением глядел я на дворянина, валяющегося в ногах беглого казака" (Гринёв о Швабрине).
- “Не казнь страшна… Но дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойниками, с убийцами, с беглыми холопьями!.. Стыд и срам нашему роду!" (старший Гринёв).
Слайд 13
Вопросы
- Как вы думаете, можно ли отнести к роману В.Скотта «Айвенго» и роману А.С. Пушкина «Капитанская дочка» известный принцип французского романиста Дюма-отца («Три мушкетёра» и так далее):
- “История - это гвоздь, на который я вешаю свою картину". Аргументируйте свою точку зрения.
Посмотреть все слайды
Д. П. ЯКУБОВИЧ
„КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА“ И РОМАНЫ ВАЛЬТЕР СКОТТА
Всесторонний анализ „Капитанской Дочки“ и выяснение ее значения в творческой эволюции Пушкина невозможны без полного учета взаимоотношений романа с романами В. Скотта. Эти взаимоотношения являются одной из существеннейших сторон в сложении „Капитанской Дочки“, этой - по прекрасному выражению П. А. Катенина - „родной сестры «Евгения Онегина»“. Как последний, являясь „энциклопедией русской жизни“, в то же время кровно связан с байроновской стихией, так и „Капитанская Дочка“, будучи типически русским романом, возникшим на основе знания русской жизни и представляющим органическое завершение пушкинской прозы, включает тем не менее в себя бесспорный и важный комплекс связей с В. Скоттом. Однако, несмотря на их неоспоримость, ни полного анализа этих связей и их границ, ни выяснения их смысла до сих пор мы не имеем.
Несмотря на то, что русская литературная наука в вопросе об отношении Пушкина с В. Скоттом почти всегда оперировала преимущественно материалами „Капитанской Дочки“, буржуазные, а иногда и некоторые советские исследователи, сплошь и рядом, только запутывали, а порой и компрометировали важную тему.
„Капитанская Дочка“ - последнее звено длительного и упорного процесса, условно могущего быть названным вальтер-скоттовским периодом Пушкина.
Еще Белинский назвал Савельича - „русским Калебом“; А. Д. Галахов указал: „у Пушкина в конце «Капитанской Дочки», именно в сцене свидания Марии Ивановны с императрицей Екатериной II, есть тоже подражание... Дочь капитана Миронова поставлена в одинаковое положение с героиней «Эдинбургской Темницы»“.
Н. Г. Чернышевский, хорошо знавший Скотта, категорически, но попутно указал, что повесть прямо возникла „из романов Вальтера Скотта“.
Славянофильскому лагерю замечание показалось посягающим на славу Пушкина. Идеолог русского самодержавия Черняев в панегирике „Капитанской Дочке“ утверждал ее исконно-русское величие путем полнейшего игнорирования западных связей. Мнение его единственной о романе монографии сказалось и на последующих работах. Черняев считал, что замечание Чернышевского „по своей бездоказательности не заслуживает разбора“, и пришел к своему тенденциозному выводу - „Нет ни одной мелочи, которая отзывалась бы подражанием В. Скотту. Зато весь роман свидетельствует о том, что Пушкин, наведенный В. Скоттом на мысль воссоздать в художественных образах и картинах нашу старину, шел совершенно самостоятельно“. А. И. Кирпичников и А. Н. Пыпин вернулись к мнению Чернышевского, но не развили его, как и Алексей Н. Веселовский и В. В. Сиповский. Наконец, М. Гофман в своей статье о „Капитанской Дочке“ 1910 г. писал: „В. Скотт дал толчок новым силам Пушкина, до тех пор дремавшим в нем“. Если старая формула Галахова: Пушкин подражал в „Капитанской Дочке“ В. Скотту - у Черняева преобразовалась: продолжал В. Скотта, то Гофман лишь затуманил ее: Пушкин отталкивался от В. Скотта. Дело здесь, разумеется, не в одном терминологическом различии. Только выяснением роли В. Скотта для пушкинского творчества на всем его протяжении, полным изучением творчества В. Скотта-прозаика и прозаика-Пушкина, регистрацией и осмыслением всех точек соприкосновения можно подойти к ответам на вопросы о функции его для Пушкина.
Мне приходилось уже останавливаться во „Временнике“ на мнениях некоторых советских исследователей, пошедших путем изолированных сопоставлений и несостоятельно сводивших живую ткань пушкинского романа к механическому усвоению формальных схем и к технике вальтер-скоттовского романа. Из-за этих достаточно общих мелочей они не видят подлинно значительных связей, касающихся существа сравниваемых романов, большого их сходства и великой разницы в точках зрения авторов по основным вопросам проблемного характера.
„Капитанская Дочка“ - наиважнейшее из законченных прозаических произведений Пушкина, его последний роман, посвященный проблеме изображения крестьянского восстания, подытоживающий и по-новому осуществляющий предыдущие замыслы социального романа.
Образ Пугачева привлекал внимание Пушкина еще с 1824 г. Он интересовался „Жизнью Емельки Пугачева“, как и жизнью „Сеньки Разина“. В 1827 г. шеф жандармов Бенкендорф „разъяснил“ поэту, что „церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева“. Но Пушкин продолжал лелеять мысль о художественном воплощении пленявших его образов. Он собирал песни об обоих и, надо думать, уже в самом начале 30-х годов, после срыва „Арапа Петра Великого“, намечал в герои нового исторического романа - Пугачева.
Во всяком случае уже в самом раннем из планов „Капитанской Дочки“ прозвучало имя ближайшего соратника Пугачева, также преданного церковью анафеме, - А. П. Перфильева. С ним, по первоначальному намерению Пушкина, должен был встретиться сосланный за буйство в деревню герой, носящий здесь, как и в других начальных планах, фамилию Шванвича.
В следующем плане, датированном самим Пушкиным (31 января 1833 г.), уже отчетливо чувствуется, что центральный исторический герой - сам Пугачев. Таковым он остается уже и во всех последующих планах, как и в романе.
Таким образом уже в январе 1833 г., т. е. тогда, когда Пушкин писал последнюю (девятнадцатую) главу „Дубровского “, он уже видел первые очертания нового романа. Пусть Гринев здесь еще носил имя Шванвича, Белогорская крепость была еще просто „степною крепостью“, отца героя собирался повесить Чика, а не Швабрин; пусть еще не Маша, а Орлов выпрашивал герою прощение, но канва исторического романа, с точной исторической эпохой и определенными историческими персонажами была уже ясна.
Новый замысел историко-социального романа, подлинной драмы, давно тревоживший воображение Пушкина, захватил его целиком. Шестым февраля пометил Пушкин „конец“ Дубровского, а на следующий день - 7 февраля 1833 г. - ходатайствовал о предоставлении ему для изучения „Следственного дела“ о своем новом герое, подлинном вожде и организаторе крестьянского восстания - Пугачеве.
Помимо прозы рассказчика, Пушкину с новой силой захотелось вернуться и к прозе исторического романиста. Именно к этому времени относятся возвращения Пушкина к петровскей эпохе, пробы романа о стрелецком
сыне. Но эти планы остались нереализованными, как и замысел исторического романа из античной жизни („Цезарь путешествовал“). Зато, поддерживаемый открывшейся возможностью работать в архивах по документам и, главное, живыми впечатлениями, собранными во время поездки по Уралу, Пушкин набрасывает новые планы романа о „пугачевщине“, где герой из Башарина превращается в Валуева, где появляется Швабрин и где всё определеннее занимает место фигура самого Пугачева.
Писать в 1832-1834 гг. „исторический“ роман, как назвал сам автор „Капитанскую Дочку“, значило вспоминать метод только что умершего создателя жанра. Вся система вальтер-скоттовского романа, как и в годы создания „Арапа Петра Великого“, всплыла вновь перед Пушкиным. Снова, со всей остротой, возникли вопросы об исторической верности, о документации и анахронизме, об языке и введении исторических персонажей.
В первом своем романе из более отдаленной эпохи Пушкин в ряде случаев отступал все же от подлинно исторической канвы, хронологии и реального соотношения персонажей, творчески комбинируя их и создавая лишь общее впечатление исторической верности, подкрепленной документацией.
В „Дубровском“ вопрос исторической верности касался лишь общей верности историческому колориту, но целый ряд проблем исторического романа вовсе отсутствовал (исторический герой, конкретные исторические события, конкретная историческая обстановка), документация шла в нем скорее по линии историко-юридической.
В новом романе, взятом из более близкого исторического времени (в черновой рукописи указано было: „Петр Андреевич <Гринев> умер в конце 1817-го года“), вопрос исторической верности стал еще более ответственным и конкретным. Опрашивая живых свидетелей эпохи - литераторов и военных, уральских казачек и детей сподвижников Пугачева и поверяя их показания архивными документами и печатными свидетельствами, готовя параллельно „Историю Пугачева“, Пушкин смог поставить свой роман на твердую (соответственно данным своего времени) базу и на ней уже отдаться свободному творчеству.
Всплыл перед Пушкиным вновь и ряд внешних черт исторического романа. „Капитанская Дочка“ обрамлена миниатюрным послесловием фиктивного „издателя“. Со всем блеском разработана и система эпиграфов (к роману и к отдельным главам). В черновике это обнаружено еще явственнее („... издать ее особо, приискав к каждой главе приличный эпиграф и тем сделать книгу достойною нашего Века“ ).
Эпоха гражданских войн, „смутных“ моментов английской и шотландской истории - нередкий фон исторических романов Скотта.
В. Скоттом особенно любимы эпохи религиозной и политической борьбы в XVI в. („Монастырь“, „Аббат“, „Кенильворт“ - время Елизаветы
и Марии Стюарт); наиболее революционные моменты XVII в. („Певериль“, „Легенда о Монтрозе“, „Черный Карлик“, „Старый Смертный“ - борьба „круглоголовых“ и „кавалеров“; „Вудсток“ - буржуазная революция Кромвеля). Гражданские войны изображались особенно в „Уэверли“ и „Легенде о Монтрозе“ („the period of that great and bloody Civil War“ - говорит Скотт), частично в „Пертской Красавице“, „Роб-Рое“ - наиболее блестящих романах Скотта. Пушкин, „восхищавшийся“ Скоттом в эти годы, вновь должен был внимательно присматриваться и к этой стороне, сам сосредоточившись на изоображении крестьянского восстания XVIII в.
Естественно, что и в „Капитанской Дочке“ Пушкин, взяв вновь историческую „смутную“ эпоху „истребления дворянского рода“, пошел в новых своих поисках исторического и социального романа, как и в „Арапе“ и в „Дубровском“, путем, который и в эти годы оставался под знаком человека „совершенно владычествовавшего в Европе над новейшим романом“. Пушкин шел этим путем не один, шел рядом с армией подражателей В. Скотта, и тем труднее был его собственный путь, что, считая В. Скотта во многих отношениях образцом и учителем, он со многим в его системе был несогласен и тем более хотел резко противопоставить себя „костромским модисткам“, вульгарной, дешевой подражательности тех, которые „вызвав демона старины“ не могли справиться с ним. Вот почему представляется методологически правильным, возможным изолировать „русского чародея“ в его непосредственном общении с В. Скоттом, минуя толпу русских „вальтер-скоттиков“, хотя именно в эти годы Лажечников выпускал „Ледяной Дом“, „слишком подражательный В. Скотту во всем кроме слога“ (Н. Греч); Булгарин - „Мазепу“ - по поводу которого Брамбеус громил В. Скотта; Загоскин „Аскольдову могилу“, и т. д. и т. д.
При этом порой даже тематика исторической повести внешне была близка пушкинской. Укажу более ранний пример: „Сокрушитель Пугачева, Илецкий казак Иван“ („Оренбургская повесть“ Петра Кудряшева, „Отечественные Записки“, 1829 г.).
Взаимоотношения „русских Вальтер Скоттов“ и Пушкина - особая тема. Выяснить ее - значит осветить с другой стороны и проблему исторического романа Пушкина.
Две основные линии, скрещивающиеся в „Капитанской Дочке“, давно уже вскрыты ее исследователями. Это линии чисто исторического романа и „семейной хроники“. Именно так строится и роман В. Скотта: „Уэверли“, „Роб-Рой“, „Пуритане“ (Old Mortality). „Я думал некогда написать исторический роман, относящийся ко временам Пугачева, но нашед множество материалов, я оставил вымысел и написал Историю Пугачевщины“ - писал Пушкин 6 декабря 1833 г. шефу жандармов. Это „некогда“ было не столь давно, так как, если первые замыслы романа и относятся к более раннему периоду, то, с другой стороны, на одном из планов имеется дата: „31 Января 1833 г.“, а на предисловии: „5 Августа 1833“. Очевидно, Пушкин во время своей оренбургской поездки столько же думал об „Истории“, как и о „романе“. Старое свойство Пушкина, не умещаясь в рамках „вымысла“, параллельно делать исторические экскурсы, в эпоху „Капитанской Дочки“ полнее всего выразилось в завершенном романе и в завершении исторического сочинения из одной и той же „любопытной эпохи“ (хотя невозможность говорить свободно, до конца , слишком явственна в обоих произведениях).
Мало констатировать, что в „Капитанской Дочке“ Пушкин обращался к положениям многих романов В. Скотта. Важнее подчеркнуть и объяснить закономерность этих обращений. В. Скотт многократно вариирует одни и те же положения в различных своих романах. Именно поэтому приходится оперировать аналогичными ситуациями из разных романов Скотта. Для Пушкина, как я покажу, они являлись едиными, соотносясь с единой системой Скотта.
Пушкинское заглавие имеет цель объяснить все странности фабулы, указать причину двойственного положения, в которое попадает герой. Простой подвиг простой дочки капитанской разрубает узлы романа, спасая героя и его честь, которую не берег он смолоду. Именно эти слова, взятые из арсенала дворянской мудрости, поставил Пушкин эпиграфом к роману.
Установка на рядового центрального героя как результат демократических тенденций реалистического романа отчетлива уже и в историческом романе Скотта.
Однако фактическим героем Пушкина является тот, кого он (как и всегда безразлично относясь к фамилии) называет Шванвичем, Башариным, Буланиным, Валуевым, Зуриным, Гриневым. Давая „семейственные записки“, Пушкин возвращается к созданию фикции найденных мемуаров. Указанием на письменную традицию, до известной степени, предопределяются
язык и стиль романа. Уже здесь жанр определен как „свои записки, или лучше искренняя исповедь“, которую П. А. Гринев пишет внуку своему. В эпилоге 1836 г. Пушкин вновь вернулся к этому: „здесь прекращаются записки П. А. Гринева... Рукопись П. А. Гринева доставлена была нам от одного из его внуков, который узнал, что мы заняты были трудом, относящимся ко временам описанным его дедом“.
Исторический роман, данный как рукопись, как мемуар, в наиболее близких чертах мы встречаем в романе Скотта, тесно связанном с „Капитанской Дочкой“. Вот соответственные места из предисловия к 1-му изданию „Роб-Роя“ 1817 г. и конца последней главы:
„Тут оканчивается рукопись Ф. Осбалдистона, и я полагаю, что дальнейшие ее страницы касались частных интересов. (Here the original manuscript ends somewhat abruptly . I have reason to think that what followed related to private affairs) <... > | „Здесь прекращаются записки Петра Андреевича Гринева. Из семейственных преданий известно, что он<... > |
шесть месяцев назад автор получил чрез своих почтенных издателей кипу бумаги, в которой заключался в главных чертах настоящий рассказ <.... > пришлось удалить имена <.... >, а эпиграфы, выставленные перед каждой главой, выбраны без всякого отношения к эпохе <.... > Впрочем, издателю не следует самому указывать... “ | Рукопись Петра Андреевича Гринева доставлена была нам от одного из его внуков<...
> Мы решились, с разрешения родственников, издать ее особо, приискав к каждой главе приличный эпиграф и дозволив себе переменить некоторые собственные имена. |
В. Скотт настаивает на определении своего жанра неоднократно, так же как и Пушкин в своем предисловии (позже откинутом):
Любезный друг! Ты обратился ко мне с просьбой посвятить тебе несколько досужих часов, которыми провидению угодно было благословить закат моей жизни и рассказать случайности и невзгоды дней моей юности (in registering the hazards and difficulties... ) <.... > | Любезный внук мой, Петруша! Часто рассказывал я тебе некоторые произшедствия моей жизни и замечал, что ты всегда слушал меня со вниманием, несмотря на то, что случалось мне может в сотой раз пересказывать одно <... > |
Не могу сомневаться в правдивости высказанного тобой мнения, что люди, с любовью слушающие рассказы стариков про былое найдут нечто привлекательное в повествовании о моих приключениях <.... > Ты с любовью прислушивался к голосу дорогого тебе человека, когда он сам рассказывал о своих приключениях <.... > Когда моя рукопись дойдет до тебя, схорони ее <.... > ты найдешь в (моих) записках источник грустных | Начинаю для тебя свои записки, или лучше искреннюю исповедь, с полным уверением, что признания послужат к пользе твоей. Ты знаешь, что, несмотря на твои проказы, я всё полагаю, что в тебе прок будет, и главным тому доказательством почитаю сходство твоей молодости с моею <.... > Ты увидишь, что завлеченный пылкостию моих страстей во многие заблуждения, находясь несколько раз в самых затруднительных |
В обоих предисловиях поражает близость основной мысли - рукопись есть правдивый отчет об ошибках, доблестях и увлечениях молодости (of my thoughts and feelings, of my virtues and of my failings), отчет, в пушкинской передаче усиливающийся рассказом родственника . И те и другие мемуары XVIII в., данные как „Ich-roman“, открываются характеристикой старого и решительного отца героя. В „Роб-Рое“ отец призывает сына, как и Гринев, внезапно решив, что тот „в летах“ (you are nearly of age), и немедленно отправляет его из дому в Северную Англию. Аналогичный эпизод есть и в начале „Уэверли“ - романе, и в дальнейшем также близком „Капитанской Дочке“. Здесь, в главе II Эдуард Уэверли, произведенный в офицеры, прощается с семейством и едет в полк. Глава „Education“ рисует его воспитание „отрывочное и непоследовательное“ (desultory); он „in fieldsports from morning till night“; он круглый невежда (might justly be considered as ignorant). Главы V и VI уже самыми заглавиями (Choice of a Profession и The Adieus of Waverley) ведут к манере Сервантеса и Лесажа, нашедшей своеобразное отражение в зачинах исторических романов Скотта, к которым особенно близка I глава „Капитанской Дочки“. Эдуард Уэверли делается капитаном в драгунском полку Гардинера, к которому в эпоху шотландских восстаний (1715 г.) и направляется своим дядей. Напутствия последнего близки к словам старого Гринева - эпиграфу всего романа („Насколько дозволяют долг и честь, избегай опасности, то есть излишней опасности“ - ср. „на службу не напрашивайся“ и т. д.) и предостерегают от дружбы с игроками и развратниками. Пушкин, как и Скотт, снабжает своего героя рекомендательным письмом к „старинному товарищу и другу“, воспроизводя самый текст письма (к барону
Бредвардейну - к генералу Р.). Авантюрно-семейный зачин раскрывается у Пушкина, как и у В. Скотта, традиционно. В начале пути, молодого героя обирает встречный. У В. Скотта подобный традиционный зачин авантюрно-приключенческого романа особенно характерно развит в „Приключениях Найджля“.
Именно в этом романе, столь популярном у нас, Пушкин мог ближе всего встретиться с указанной вариацией традиции. Герой - молодой шотландский лорд - Найджл (Nigel), сопровождаемый оруженосцем-слугой Ричи Мониплайзом, едет странствовать и в Лондоне встречается с лордом Дальгарно (глава IX), который, подобно пушкинскому Зурину, приглашает наивного юнца обедать и, несмотря на добродетельные его отказы („I am bound by an early promise to my father never to enter the doors of a gaming-house“), заводит его в игорный дом. Игра молодого господина вызывает строгую воркотню слуги Мониплайза совершенно в стиле нравоучений Савельича и ответную брань господина („My Lord, said Richie, your lord-ship’s occupations are such as I cannot own or contenance by my presence“). (Ed. cit.. , p. 52, Chapter III). Найджл бранит его и смеется над ним, заглушая, как и Гринев, чувство злобы и стыда (betwixt resentiment and shame) и чувства угрызений совести (much conscience-struck), а Мониплайз готов, спасая честь господина, лучше сам ограбить кого-нибудь, чтобы добыть лорду деньги, и корит его: „вы совращаетесь с пути истинного, по которому шел ваш отец“ („You are misled, and are forsaking the pats which your honourable father trod in... “). Савельича так же трудно унять в его проповедях молодому господину, как и Ричи. В. Скотт прерывает наставления слуги запиской, предупреждающей Найджля не доверяться Дальгарно, Пушкин - запиской от Зурина о долге.
Таким образом на фоне традиционных романических положений Пушкин показал всё своеобразие русского слуги - Савельича.
Укажу здесь же, что и в IX главе „Капитанской Дочки“, создавая комический эпизод со счетом Савельича, читаемым сидящему на коне Пугачеву, Пушкин припомнил такую ситуацию В. Скотта: Найджл просит слугу - Ричи Мониплайза - передать прошение королю, тот дает по ошибке
сначала свое, бросаемое разгневанным королем. Даем современный Пушкину перевод:
„Дело состоит в том, что я подал государю остаток старого счета, который не был доплачен моему отцу ее величеством, всемилостивейшею государынею родительницею нашего короля, когда она жила в Единбургском замке. В то время брали из нашей лавки съестные припасы, что, конечно, делало столько же чести моему отцу, сколько уплата по сему счету доставит его величеству славы, а мне выгоды“ <.... > „вот содержание моей просьбы. Мистер Георг, взял из рук слуги старый измятый клочек бумаги, и пробегая ее, говорил сквозь зубы: «всеподданнейше представляет - его величества всемилостивейшая королева родительница - осталась должна суммою на 15 марок, чему счет при сем прилагается - 15 телячьих ножек для галантиру; 1-н ягненок для Рождества; 1-н каплун на жаркое, когда лорд Ботвель <.... > ужинал у ее величества». - Я думаю, милорд, вы более не удивляетесь, почему король так дурно принял вашу просьбу“.
Пушкинской репликой на этот эпизод явилась „бумага“ Савельича с требованием от Пугачева „штанов белых, суконных на 5 рублей“, „погребца с чайною посудою, на 2 рубля с полтиною“ и, наконец, заячьего тулупчика. Пушкин усилил комизм эпизода, дав его не в пересказе, а в действии, и увеличив самый „реэстр добра“. Для последнего были использованы Пушкиным подлинные документы, оказавшиеся в его руках, но ситуация восходит к В. Скотту.
Отмечу здесь же, что сцена прихода Гринева и Савельича к Пугачеву, превратившемуся из „дорожного“ в вождя, отдельными штрихами напоминает сцену прихода простодушного кавалера Уайлдрека к неузнанному им Кромвелю в „Вудстоке“. Кавалер сдерживает свое отвращение, Кромвель сам признается, что был откровенен с ним, против своих правил. Подобно тому как кавалер назвал Лорда Генерала „ваш генерал“ и был остановлен самим Кромвелем, причем с языка Уайлдрека едва не сорвалось проклятие по адресу Кромвеля, Савельич так же обмолвился, назвав „злодеями“ пугачевцев, был остановлен Пугачевым и вынужден был разъяснять: „элодеи, не злодеи, а твои ребята“. Сходство этих живописных штрихов приобретает особое значение, если вспомнить, что именно этот эпизод „Вудстока“ Пушкин рекомендовал почти в то же время в качестве „картины просто набросанной“, как образец „естественного
изображения“ („Прочтите в „Вудстоке“ встречу одного из действующих лиц с Кромвелем в кабинете Кромвеля“).
Очевидно, Пушкина особенно интересовали и восхищали в подобных случаях просторечие и психология простых героев В. Скотта. Ведь и другая разновидность вальтер-скоттовского „раба“ - Калеб из „Ламмермурской Невесты“ - сказался на „русском Калебе“ - Савельиче.
Скотт, как и в других случаях, разработал образ Калеба во всех его многочисленных нюансах (Fairserwice, Owen, Davie), считая фильдинговского Партриджа „характером типично-английским, не известным другим странам“ (статья Скотта о Фильдинге). Ухищрения Калеба скрыть бедность барина, забота о сохранности барского имущества и неприкосновенности его чести, жалобные ламентации по поводу денежных трат, рабская привязанность, доходящая до готовности идти даже в тюрьму, чтобы спасти „честь фамилии“, несмотря на грубое обращение барина, - всё это заставляет сделать вывод, что пушкинский Савельич создан не без внимания и к литературным типам старых слуг В. Скотта, хотя собственный образ и развернут Пушкиным на живом материале его наблюдений над русскими слугами.
Характерно, что последние сами звались у нас нарицательным именем Калеба (слуга Карамзиных). Всякая литературная попытка изобразить слугу этого типа тем более должна была неизбежно ассоциироваться в эти годы с тем же образом. Особое внимание Пушкина к „Ламмермурской Невесте“ не оставляет и сомнения в том, что Пушкин, создавая собственный образ феодального слуги, реагировал именно на образ Калеба, бывший как бы сводкой типа этого рода в мировой литературе. Величие пушкинского героя именно и состоит в том, что в русской литературе впервые, на основе ее национальных элементов, во всей яркости красок ее родного быта и языка, был создан образ, равноправный с лучшими европейскими образцами и обогащенный новыми чертами.
Савельич не только раб, защищающий материальные интересы своего господина. Он бежит „заслонить своей грудью“ Гринева от шпаги врага.
В. Скотт в некоторой степени уже наделил Калеба новыми героическими чертами, которых предшествовавшая традиция не давала. Именно
эти черты захватывали художника Пушкина. В. Ф. Одоевский недаром писал Пушкину: „Савельич - чудо. Это лицо самое трагическое, т. е. которого больше всех жаль в повести“.
Глава II „Капитанской Дочки“ - „Вожатый“ с эпиграфом из „старинной песни“ (у В. Скотта постоянен эпиграф с подписью Old song) - уже заглавием должна была напомнить русским читателям о ряде вальтер-скоттовских романов, где, помимо эпиграфа, глава часто имеет еще краткое заглавие („Уэверли“, „Квентин Дорвард“, „Гэй Меннеринг“, „Анна Гейерштейн“, „Сен-Ронанские воды“, „Редгонтлет“).
Вальтер-скоттовская манера кратких заглавий глав придает внешнюю, новеллистическую дробность и легкость большому жанру; тесно связана она и с поэтикой русского исторического романа.
Пушкин, давая свой миниатюрный эпос, пользуется этим приемом. Глава - „Вожатый“ - заставляет вспоминать вальтер-скоттовские „The Vagrant“ и, буквально, „The Guide“ („Кв. Дорвард“, XV), так же как заглавие „Незванный гость“ - „The Unbidden Guest“ (там же, XXV).
В одном из ранних планов романа, конспективно отмечая „крестьянский бунт“, Пушкин пометил в качестве зачина также: „Мятель - кабак - разбойник вожатый“. Кажется в этот момент, более близкий к „Дубровскому“, для Пушкина еще была важнее разбойничья тема. Ниже также указано: „Молодой Шванвич встречает разбойника вожатого“. Характерно, что в тексте II главы эта литературно-разбойничья тема стушевана. Нигде нет упоминания „разбойника“. Есть только „вожатый“, „дорожный“, „бродяга“. Лишь очень отдаленно Пушкин намекает, что „умет очень походил на разбойническую пристань“, да Савельич ругает дорожного разбойником.
Буран (появляющийся как „мятель“ уже в ранних планах) нужен Пушкину как оригинальный фон. Из бурана впервые появляется Пугачев. Из бурана „мужичек“ указывает „барину“ дорогу, спасая его, как спас позже из бурана революционного. „Это похоже было на плавание судна по бурному морю“ - замечает Пушкин, и за этими словами вспоминаются другие из черновика предисловия: „находясь несколько раз в самых затруднительных обстоятельствах, я выплыл наконец“. Гриневу снился сон, в котором видел он позже „нечто пророческое“, когда „соображал с ним странные обстоятельства“ своей жизни - сон о мертвых телах
и кровавых лужах, о странном чернобородом мужике, ласково кликающем под свое благословение...
Но и подсказывая читателю „суеверное“ объяснение сна и мятели (сон, пророчащий бурю-мятеж, вскользь намечен у В. Скотта в „Кв. Дорварде“, XX). Пушкин - гениальный реалист - прежде всего хотел художественно верно и точно передать „местный колорит“ этой мятели. Не видя сам оренбургских мятелей, он обратился к достоверным свидетелям. Он нашел нужное ему описание в письме А. И. Бибикова к Фонвизину; он и в самой „Истории Пугачева“, описывая мятели и снег, замечал: „Снег в Оренбургской губернии выпадает иногда на три аршина“. Так понимал он принцип couleur locale исторического романа. „Мятель“ должна была замениться и заменилась именно „бураном“. Пушкин мог подтвердить эту замену отмеченным им местом книги „Топография Оренбургская“ (№ 342 его библиотеки, т. I, стр. 202-203); здесь находится и цитированное в „Истории Пугачева“ место и следующее: „Особливо-ж зимою в Декабре и Генваре месяцах бури, по тамошнему Бураны , бывают с снегом, и при самом жестоком морозе, что от того многие люди замерзают и пропадают, которые тем паче опаснее, что иногда при весьма тихой и умеренной погоде в один час такая туча, или Буран , наступит, и такой штурм причинит, что при сильном снеге сверьху и лежащей на земли несет и оным весь воздух столько згустит, что в 3-х саженях ничего видеть не возможно.“
Существенным отражением вальтер-скоттовской „системы“ является у Пушкина задрапирование первого появления Пугачева. Главный подлинно исторический герой (все равно король это или Кромвель) впервые появляется у В. Скотта неузнанным, под маской, или, во всяком случае, в подчеркнуто неожиданном простом виде. Пушкин реагировал на этот прием уже в „Арапе Петра Великого“. В „Капитанской Дочке“ так изображены при первой встрече оба исторических героя - и Пугачев и Екатерина. Пугачев - простой „вожатый“, „дорожный“, т. е. дан „домашним образом“. Почти в каждом романе В. Скотта встречается эта трансформация. Следуя этой черте в своем историческом романе, Пушкин получает
возможность простого подхода к Пугачеву. Сцена с „воровским разговором“ в умете, с пословицами и иносказательными намеками, заставляет вспомнить излюбленный В. Скоттом „воровской жаргон“, мастерские диалоги в притонах и гостиницах („Г. Меннеринг“, „Сердце среднего Лотиана“, „Редгонтлет“).
В главе III (Крепость) Пушкин словно возвращает читателя к ситуациям „Уэверли“. Старинные люди, старая фортеция - расшифровывают смысл главы эпиграфы. И вспоминается глава VIII „Уэверли“ с ее заглавием „Шотландский замок 60 лет тому назад“, замок, куда, подобно Гриневу, судьба забрасывает молодого Уэверли. Описание фортеции в обоих случаях открывается описанием захолустной деревушки (village) - Белогорской и Тюлли Веолан. Оба писателя дают иллюзию статичности: в одном случае надписью - 1594 год; в другом - картинками взятия Очакова. „Никто не встретил меня“ - замечает Гринев. „Никто не откликнулся“ - Уэверли (No answer was returned). Оба героя стараются представить будущего начальника, открывают дверь, и далее следует описание первой встречи обоих. В одном случае, это странный человек: „его одежда странна (extravagant), старомодна - серая куртка с красными обшлагами и разрезными рукавами на красной подкладке“; в другом случае: „Старый инвалид, сидя на столе, нашивал синюю заплату на локоть зеленого мундира“. Так, встречей с „божьим человеком“ и „с кривым старичком“ подготавливается характеристика обитателей того места, где герой принужден проводить молодость. Наконец, и там и тут вводятся хозяин и его дочь. Черты Козмы (Cosmo) Брэдвардейна несомненно напоминают Ивана Кузмича Миронова; ряд черт словно перенесен на генерала Р., но, взамен уснащения латинскими и французскими цитатами, делающими речь последнего пестрой юмористической мозаикой (любимый прием скоттовского диалога), Пушкин делает своего генерала, соответственно историческим реалиям, немцем и, согласно русской традиции, пестрит его речь комической мозаикой немецкого выговора. Роза Брэдвардейн, дичащаяся и краснеющая провинциалка, дана Скоттом в двойном свете - через воспринятие Рашлея и Уэверли. Так и Маша дана глазами Швабрина и Гринева. Картина провинциального быта дублирована (это характерно для тематически постоянно самоповторяющегося В. Скотта) и в другом романе - „Роб-Рое“. „Умные люди редки в нашем околодке“, но „есть одно
исключение“ - говорят герои этого романа („In this country, where clever men are scarce “... „there is one exception“). Это исключение - Рашлей (Rashleigh), как в пушкинском „нашем захолустьи“ - по словам героев - Швабрин. Умный, благовоспитанный, с „острым и занимательным“ разговором, знающий языки, почти уродливый, близкий к типу мелодраматического злодея - таков каждый из этих героев. Но как В. Скотт чертами объективности хочет осмыслить лицо героя, его речь, словами героини указать на его ум, так едва заметными штрихами, устами Маши, за Швабриным показывается „человек“.
Пушкин сохраняет и традиционную интригу - ссору между заброшенными в глушь героями. Зло-насмешливый Швабрин толкует доброму Гриневу о глупости Маши, как демон-Рашлей Осбалдистону о легкомыслии Дианы. Даже повод к ссоре (насмешки над стихами добродетельного героя) сохранен Пушкиным, как и тон насмешки самого автора, поддерживаемый архаикой виршей, над тщеславием „поэтов“. На фоне имени автора „Дунсиады“ - Александра Попа - дан здесь Осбалдистон. И Гринев читает свой „опыт“ на фоне имен А. П. Сумарокова и автора „Телемахиды“. Кажется, что колкий Швабрин учится у Рашлея, издевающегося над „вторым Овидием во Фракии, не имеющим, однако, поводов писать Tristia“. The diabolicale sneer Рашлея стирается у В. Скотта контрастным юмором быта (уговоры добряком - сэром Гильдебрандом - обоих соперников), как „адская усмешка“ Швабрина переводится в комический план рассуждений Ивана Игнатьевича. В. Скотт дает ряд бесконечно длинных глав прежде чем довести дело до поединка, но моменты, избранные в сцене поединка, опять возвращают Пушкина к В. Скотту. Ведь и у последнего поединок начинается дважды, в первом случае разрешаясь комически. Слова капитанши: „Ах, мои батюшки! На что это похоже? Как? Что? В нашей крепости заводить смертоубийство!<.... > Палашка, отнеси эти шпаги в чулан“ - заставляют вспомнить вмешательство хозяйки в ссору в XI главе „Уэверли“: „Как! ваши милости убиваете друг друга! - воскликнула она, смело бросаясь между противниками и ловко покрывая их оружие своими пледом, - и черните репутацию дома честной вдовы, когда в стране достаточно свободных мест для поединка“. Аналогичны по функции и замечания о дуэли добряка-Джерви в XXVI главе „Роб-Роя“.
Главою „Пугачевщина“ Пушкин открывает ряд глав собственно-исторического романа. Семейно-авантюрный роман уступает место изображению эпохи, занимавшей поэта в „Истории Пугачева“. В этих главах, особенно важных для Пушкина, основанных на документах и личном изучении
исторического материала, однако, явно скрещиваются и реминисценции из нескольких романов В. Скотта („Уэверли“, „Роб-Рой“, „Старый Смертный“, „Кв. Дорвард“), т. е. именно тех, которые подсказывали Пушкину романическое оформление его исторического материала. Старое тяготение Пушкина к историко-социальному роману нашло (насколько позволяли опасения цензуры) наиболее полное и совершенное выражение. Здесь особенно важно вскрыть и использование Пушкиным опыта В. Скотта. Картина набега на крепость многократно была разрабатываема В. Скоттом. Сухие исторические факты эпохи восстания, представшие Пушкину-историку со страниц изученных им архивов, и впечатления от мест, где действовал их герой, в живой образности, вставали перед Пушкиным-романистом со страниц романов В. Скотта, уже разработавшего аналогичные эпизоды гражданских войн своей истории. Не случайно Пушкин именно в это время занят перечитыванием любимого романиста.
Изображая осаду Белогорской, Пушкин, как и каждый современник В. Скотта, думающий над подобной ситуацией исторического романа, не мог не вспомнить своеобразных сцен из „Старого смертного“ (Old Mortality), восставших против короля пуритан-вигов, осаждающих маленькую крепость Тилитудлем. В этом знаменитейшем романе В. Скотта особенно характерна для вообще терпимого автора тенденция (прокламируемая вначале устами Клейшботама) быть объективным в изображении обеих сторон - концепция, которая не могла укрыться и от Пушкина. Сцены тревоги, приготовления к осаде (siege) немногих жителей Тилитудлема, руководимых старым воякой-майором Белленденом, выдержанные в тоне добродушного, специфически вальтер-скоттовского юмора, картины воспоминаний ветерана о былых походах по поводу вести о приближении „мятежников“, сцены посылки разведчиков и призыва к оружию „всех“, самоутешения и утешения женщин - все это были для Пушкина ценнейшие живые черты, как и мужественный отказ старой леди на предложение ее брата-майора уехать с внучкой в соседнюю крепость. В „Записках Бибикова“ нашел Пушкин сухие исторические факты героизма женщин.
У В. Скотта мог найти он интонации, уже найденные при аналогичных обстоятельствах другим художником, отвечая на них красочным русским просторечием своей Василисы Егоровны (ср. у В. Скотта: „нет братец, если наш старинный замок может выдержать осаду, я предпочитаю остаться в нем. Я два раза на своем веку спасалась из него бегством.... теперь я не покину его, хотя бы мне пришлось покончить здесь мое земное существование“ - No, brother..... since the auld house is to be held our, I will take my chance in it... I will e’en abide now, and end my pilgrimage in it).
На подобных же эпизодах вырастает у Пушкина свой образ, строится своя диалогическая интонация („И, пустое ! сказала комендантша. Где такая крепость, куда бы пули не залетали? Чем Белогорская ненадежна? Слава богу, 22-й год в ней проживаем <.... > Вместе жить, вместе и умирать“). Трижды обращает внимание Скотт на то, что пушки крепости старого образца, на то, что майору с его помощником понадобилось, в момент опасности, прочищать их.
Пушкин словно подхватывает этот штрих в шестикратном повторении об единственной старой пушке, из которой по приказу („пушку осмотреть, да хорошенько вычистить“) Иван Игнатьевич вытаскивает „тряпички, камешки, щепки, бабки и сор всякого рода... “ Пушкин возвращается к юмористическому намеку Скотта в словах комендантши и старика („Что бы значили эти военные приготовления, думала комендантша... бог милостив... пушку я вычистил“), как и к полу-шутке Скотта („гарнизона собралось только девять человек, считая в том числе самого себя и Гудайля, так как партия мятежников пользовалась в графстве гораздо бо́льшим сочувствием, чем партия правительства - more that nine men under arms, himself and Gudyill included etc.“).
У В. Скотта в „Old Mortality“ осада разрешается благополучно в данный момент, чтобы продолжиться далее. Роман Пушкина, как и всегда, избегает этого сюжетного „топтания на месте“. Главы „Приступ“ и „Незванный гость“, наоборот, сконцентрированы, напоминая скорее лучшие главы В. Скотта в его другом романе - „The Sack“ (разгром) и „The Sally“ (вылазка) в „Кв. Дорварде“, к которому так близки положения „Капитанской Дочки“. Целый ряд традиционных мотивов здесь совпадает (герой спасает героиню, вместе с нею находясь в руках врагов-мятежников). Отсюда вытекают положения, являющиеся лигатурой с центральной темой, важные для романа действия и событий. Герой поневоле оказывается молчаливым свидетелем разгрома, произведенного врагами, и, по контрасту, сравнивает разрушенное с прежней обстановкой („Трудно себе представить перемену ужаснее той, которая происходила в большой зале Шонвальдского замка, где еще так недавно обедал Квентин<.... > В той самой комнате,
где несколько часов тому назад сидели за чинным, даже пожалуй немного официальным обедом лица духовного сана, где даже шутка произносилась вполголоса <.... > теперь происходила сцена такого дикого неистового разгула <.... > на верхнем конце стола, на троне епископа, наскоро принесенном из залы совета, восседал сам грозный Вепрь Арденнский“). Ср. у Пушкина эту же манеру: „Сердце мое заныло, когда очутились мы в давно знакомой комнате, где на стене висел еще диплом покойного коменданта, как печальная эпитафия прошедшему времени. Пугачев сел на том диване, на котором, бывало, дремлет Иван Кузмич“. Эта же ситуация контраста прошлого с настоящим, характерная для романов о рушащемся феодализме, имеется и в главе LXIII „Уэверли“, так и называющейся Desolation (герой на развалинах Тюли-Веолана вспоминает свою прежнюю жизнь в нем, рассматривает уцелевшие эмблемы древнего достоинства, ищет старого барона и его дочь. Ср. начало главы VIII у Пушкина). Над соответственными главами у Пушкина трагически нависает тень виселицы на площади или на реке (главы VII, VIII, „пропущенная“). В последнем случае Пушкин, подчеркивая в едином символе ведущие слагаемые силы „Пугачевщины“, детализировал повешенных как инородца, рабочего и сбежавшего крепостного крестьянина. Нечто подобное имеется и у В. Скотта. Виселица на площади как эмблема эпохи (a stranger and more terrible characteristic of the period) изображается в „Old Mortality“, „Сердце среднего Лотиана“ и „Легенде о Монтрозе“. В последнем случае - с характерной детализацией повешенных („Посредине этого места была поставлена виселица, на которой висело пять трупов; двое из них как обнаруживала их одежда были из низменных стран, а три других тела были закутаны своими пледами Гайлендеров“). Пушкин сохраняет и параллелизм двух фабул вальтер-скоттовского романа (тема грабежа, убийств и пиршества, даваемых как зарисовка исторических событий, сплетается с частной темой - обыденным эпизодом войны: героиню во время восстания прячет мирный обыватель). У Скотта („Кв. Дорвард“) героиню прячет от Дикого Вепря, под видом своей дочери, иронически нарисованный автором, буржуа Павильон; у Пушкина Машу прячет от Пугачева, под видом своей племянницы, поп Герасим.
Работа Пушкина над „Историей Пугачева“, в частности карандашные заметки в „Записках Бибикова“, показывает, как тщательно собирал Пушкин моменты героизма безвестных Камешковых, Вороновых, Калмыковых, уже в „Истории“ стремясь придать соответственным эпизодам
художественно-драматический характер. В общей последовательной близости к системе романов В. Скотта перед ним должны были всплывать героический ответ скромного мистера Джерви („Роб-Рой“, XXII), смелые ответы вига („Старый Смертный“), всего более храбрые обличения ужасного Вепря де-ля Марка епископом („Кв. Дорвард“, XXII). Пушкин опирался в разработке своих исторически данных положений на аналогичные, готовые литературные прецеденты.
Но мало сказать, что Пушкин берет у В. Скотта ситуацию - герой в стане врагов (как это говорит, например, Б. В. Нейман). Важнее, что герой для спасения любимой девушки вынужден становиться временно в ряды врагов. Здесь Пушкин подошел к центральной для него классовой теме „Капитанской Дочки“. История дала ему сухой рассказ - может быть здесь основной узел до-вальтер-скоттовской, общей завязки романа - „Потом привели капитана Башарина. Пугачев, не сказав уже ему ни слова, велел было вешать и его (подчеркнуто мной. Д. Я .). Но взятые в плен солдаты стали за него просить. Коли он был до вас добр , сказал самозванец, то я его прощаю (подчеркнуто Пушкиным) и велел его, так же как и солдат, остричь по казацки... “ Башарин (таким и бывший в планах), после ряда отброшенных авантюрных схем, сделался Гриневым, и эпизод попал в роман („Вешать его! сказал Пугачев, не взглянув уже на меня. Мне накинули на шею петлю“), но романической мотивировкой явились уже „несколько слов“, сказанных на ухо Пугачеву Швабриным, „обстриженным в кружок и в казацком кафтане“. Момент же заступничества солдат остался во фразах: „Не бось, не бось“, но зато романически был обоснован заступничеством Савельича.
Особенно интересовал Пушкина и в его историческом исследовании и в его историческом романе вопрос о том, как вело себя в пугачевщину дворянство. В конце концов, в Швабрине он дал тип „гнусного“ с точки зрения своего класса изменника, в Гриневе тип изменника невольного. Мотив „измены“ явно интересовал Пушкина не только в романе, но и в „Истории“. Они взаимно уясняют друг друга. Случаи „позорной милости офицерам“ подчеркнуты в „Истории Пугачева“ неоднократно: в главе 2-й, в рассказах о Минееве, в описании двойной измены Перфильева (недаром самый ранний „план“ романа начинается в этом смысле особенно значительными именами: „Шванвичь - Перфильев“). Момент измены подчеркивается и в тексте, и в примечании к главе VIII, и в приложениях,
но, конечно, всего ярче - в обследованной Пушкиным и его занимавшей роли Михаила Александровича Шванвича (Швановича), особенно в позднейшем примечании к главе VII.
Особо важно осмыслить пометки Пушкина на его личном экземпляре „Записок Бибикова“: большинство из них посвящено вопросу об измене дворянства своему классу. Факты этого рода и здесь настойчиво собираются и обдумываются Пушкиным. Таковы отметки на страницах 254, 259; карандашные знаки: „?, NB“ - против слов: „ни один дворянин не предался“; место, позже отмеченное чернилами и заложенное закладкой, как и другие такого же рода места, касающиеся моментов „сомнения и даже измены“ (стр. 262, 271). Два слоя пометок чернильных и карандашных словно отражают работу романиста и историка, дважды прошедшихся по одним страницам с целью поверить работу друг друга.
При этом Пушкин явственно возражает официозной истории, старавшейся стушевать подобные факты.
Уэверли вынужден молчаливо присутствовать при казни своего друга - иаковита Фергуса, как и Гринев, чувствующий „бесполезность заступления“ во время казни своих друзей. На коллизии долга и любви и там и здесь балансирует весь роман.
Немецкий исследователь В. Скотта справедливо замечает: „Sicher ist Waverley kein psychologischer Roman in modernem Sinne, aber doch fast der einzige, in dem Scott es ernstlich versucht, den Helden durch die Berührung mit der Welt zu läutern und zu vertiefen“ и еще: „Dass «Waverley» als Charakterproblem gedacht ist, ergiebt sich schon aus der ungewöhnlichen Sorgfalt, mit der Scott die psychologische Fundamentierung aufführt“.
Чрезвычайно любопытно, что сам В. Скотт не только дает психологический рисунок душевного состояния героя, но и подчеркивает в XXV главе „Уэверли“, как Пушкин в эпиграфе, основную мысль романа игрою на понятиях „Waverley Honour“ и „Wawering honour“, т. e. „честь Уэверли“ и „колеблющаяся честь“.
Характерно, что, как и „Капитанская Дочка“, „Уэверли“ имеет и общий эпиграф (взятый у Скотта из Шекспира), вскрывающий ту же основную тему: „Какому служишь королю, бездельник? ответь, или умри!“
Роб-Рой, Бальфур и Фергус - сословные, политические или религиозные враги героев В. Скотта субъективно являются их друзьями-благодетелями. И Пушкин дает своего исторического героя - Пугачева. „домашним образом“ обнажая этот прием в словах: „расставаясь с этим человеком, извергом, злодеем для всех, кроме одного меня... “ и „Зачем не сказать истины. В эту минуту сильное сочувствие влекло меня к нему“. В сущности, взаимоотношения Гринева и Пугачева строятся на цепи случайностей, на услуге за случайную услугу, на искренности за искренность, на великодушных „припадках“ Пугачева. На лестницу предложений-вопросов Пугачева Гринев отвечает лестницей отказов. Получается так, в этой гениальной по своей жизненной правдивости сцене, что ответы полу-пленника, полу-гостя Гринева становятся всё более „дерзкими“, несговорчивыми, слова Пугачева всё более уступчивыми („Или ты не веришь, что я великий государь... Послужи мне... обещаешься ли по крайней мере против меня не служить... Ступай себе... “). Воля сильного парализуется, сдается, отступает шаг за шагом перед искренностью, которая в итоге утомляет Гринева „душевно и физически“. Это чисто пушкинский узор, но он вышит на канве вальтер-скоттовской традиции (ср. также подшучивания, приглашения выпить, попировать на свадьбе героя, делаемые Вепрем в аналогичной ситуации „Кв. Дорварда“, с аналогичным изображением Пугачева).
Главы „Капитанской Дочки - „Арест“ и „Суд“ - непосредственно восходят к аналогично называющимся главам „Допрос“ (Chapter XXXI, An Examination) и „Совещание“ (XXXII) в „Уэверли“, где герой является жертвой „приятельских“ своих отношений с „мятежниками“: о нем сожалеют как о члене достойной фамилии, ему предъявляют обвинения в распространении духа неповиновения и мятежа среди солдат, вверенных его начальству, в подаче примера дезертирства („you are charged with spreading mutiny and rebellion among the men you commanded, and setting them the example of desertion“). Уэверли, как и Гринев, пробует оправдываться от клеветы чистосердечно, но совокупность улик - против него. Пушкин именно здесь сгущает, как и юрист В. Скотт, эти улики, чтобы создать иллюзию убедительности „измены“. Уэверли и Гринев пробуют сослаться на письма своих знакомых, но случайно письма „изобличают“ их же. Характерно, что когда обвинения, оскорбляющие Уэверли, доводят его до отчаяния, он объявляет, „что больше отвечать не будет, потому что все его откровенные, чистосердечные показания обращаются против него же“.
Наконец, Уэверли окончательно замолкает, не желая вредить друзьям и называть Флору и Розу („And indeed neither mentioning her nor Rose Bradwardine in the course of his narrative“).
Подозрения, что Гринев подослан к Пугачеву „от Оренбургских командиров“, внешне столь же обоснованны, как и упреки другой стороны в „странной дружбе“ с Пугачевым. Логика Белобородова внешне так же „убедительна“, как и логика „допросчика“ екатерининского суда. На ее фоне Швабрин имеет возможность бросить Гриневу обвинение в шпионстве.
Таким образом Пушкин использовал для своих целей романтическую интригу В. Скотта - обстоятельство, показывающее, что точка зрения его на Гринева была того же рода, как у В. Скотта на Уэверли: роковое сцепление обстоятельств доводит честного, но безвольного человека до положения, юридически квалифицируемого как „государственная измена“. Но он еще не изменник.
Совершенно естественно, что указанными важнейшими сближениями не ограничивается соотнесенность „Капитанской Дочки“ с романами Вальтер Скотта. На основные совпадающие нити повествования нанизываются и другие ряды более мелких аналогий. Письмо Марьи Ивановны Гриневу из Белогорской несравненно сжатее, выразительнее и трагичнее письма Розы к Уэверли, но функция обоих писем в романе аналогична, как и функция описаний военного совета. Спасение связанного отца Гриневым напоминает XXIII главу „Певериля Пикского“, схожий эпизод из смутной эпохи XVII века.
В „Old Mortality“ (глава XXII) имеется сравнение с грызущимися псами ссорящихся и разнимаемых вождем (Бальфуром Бёрли) его пособников (Кетльдрумля и Поундтекста). Оно напоминает ссору разнимаемых Пугачевым и сравниваемых с грызущимися „кобелями“ Хлопуши и Белобородова.
Допрос Гринева Пугачевым об Оренбурге заставляет вспомнить отдельные черточки допроса капитана Дальджетти (из „Легенды о Монтрозе“), скрывающего количество своих войск и жалующегося на недоимки. Мы знаем, что Пушкин считал образ Дальджетти „гениально изображенным“. В этом изображении хвастливого и смелого, болтливого и лукавого, бесцеремонного и многовидавшего вояки, пересыпающего свою речь латинскими цитатами и ссылками на живых и мертвых полководцев, знавших его, Пушкина, очевидно, пленяли правдиво-жизненная типичность,
красочность речи и юмор. Отдельные моменты, связанные с этим персонажем, естественно, могли вспомниться и во время работы над „Капитанской Дочкой“. Пушкин как раз вспоминает: „Кажется, слышишь храброго капитана Dalgetty, жалующегося на недоимки и неисправность в платеже жалованья“.
Подобные параллели можно бы легко умножить, но дело не в них. Мне было важно показать, что основные идеологические и стилистические тенденции „Капитанской Дочки“ совпадают с тенденциями, вариируемыми в романах Скотта. На материале повествований В. Скотта о феодальном долге и чести решал Пушкин вопрос о долге и дворянской чести в пугачевскую эпоху. На этом материале косвенно выверялся вопрос и о собственном идеологическом поведении Пушкина в его время. Осуждая Швабрина, он оправдывал Гринева. Осуждая устами Гринева русский бунт, он устами того же Гринева не побоялся высказать симпатии Пугачеву. При этом для анализа собственных взглядов Пушкина существенно, что он не ввел в печатный текст „пропущенную главу“. Вероятнее всего здесь играли роль опасения давать картину бунта крепостных в поместьи Гриневых (сюжет был гораздо нецензурнее, чем общая картина „пугачевщины“). Но вместе с тем из печатного текста, очевидно не случайно, оказалась выброшенной и концовка: „Те которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка-полушка, да и своя шейка-копейка“. Повидимому, печатайся эта глава, эти строки имели бы, защитный смысл. С удалением картины крестьянского бунта Пушкину незачем было делать этот выпад против замышляющих перевороты.
Привлекая новые материалы, я намеренно не касаюсь здесь связей „Капитанской Дочки“ с „Сердцем среднего Лотиана“ („Эдинбургская Темница“) потому, что эти связи уже прочно, хотя и не без труда, вошли в сознание историков литературы. С другой стороны, их я считаю менее важными и только случайно издавна бросавшимися в глаза русской критике. Гораздо значительнее представляются сближения с В. Скоттом, касающиеся центральных линий романа. Сам Пушкин отчетливо наметил комплекс реальных фактов, явившихся ядром „Капитанской Дочки“.
Поясняя цензору обстоятельства возникновения сюжета своего романа, Пушкин писал 25 октября 1836 г.: „Имя девицы Мироновой вымышлено. Роман мой основан на предании, некогда слышанном мною, будто один из офицеров изменивших своему долгу и перешедших в шайки пугачевские, был помилован императрицей по просьбе престарелого отца, кинувшегося ей в ноги. Роман, как изволите видеть, ушел далеко от истины“.....
Как видно из „планов“, Пушкин первоначально думал быть верным преданию („Отец едет просить Екатерину“). Однако затем развязка
романа пошла путем, более близким к В. Скотту. Не отец, не Орлов, а героиня была сделана просителем за героя. Но все же, хоть роман и оказался озаглавленным ее именем, смысл его для Пушкина явственно был сформулирован не в заглавии, а в эпиграфе.
„Выпрашиванье прощения“ - из центрального мотива сделалось только развязкой романтической части.
Отмечу поэтому в этой последней лишь моменты, ускользавшие от внимания исследователей.
Давая образец диалога, Пушкин замечает: „Разговор Анны Власьевны стоил нескольких страниц исторических записок и был бы драгоценен для потомства“. Здесь Пушкин, сопоставляя просторечие с мемуарами, явно близок своим же замечаниям о диалоге у В. Скотта. Вспомним и дневник Пушкина: „18-го дек. Опишу всё в подробности в пользу будущего Вальтер Скотта“. 8 янв. <1835 г.> „Замечание для потомства“ <... > Февраль. „Придворными сплетнями мало занят. Шиш потомству“.
Приближаясь к описанию встречи Дженни с герцогом и, особенно, с королевой Каролиной, Пушкин вновь возвращается к вальтер-скоттовскому приему, употребленному им уже в „Арапе Петра“, - он изображает Екатерину при первом появлении как даму „в ночном чепце и душегрейке“, потом как „неизвестную даму“, „бывшую при дворе“. Как показывают планы „Капитанской Дочки“, в свите Екатерины Пушкин предполагал первоначально поместить Дидро („Дидерот“). Функция введения в роман фигуры Дидро прекрасно объясняется в системе вальтер-скоттовского романа, теряя в ней свою „неожиданность“. Вальтер Скотт обычно помещал в свите своих монархов выдающихся писателей их эпохи. Так, Шекспир и Роули выведены в свите Елизаветы вместе со Спенсером в „Кенильворте“; Аржантен - при дворе Карла („Анна Гейерштейн“). Характерно, что сам Пушкин ошибочно указал Мильтона как лицо, встречающееся в „Вудстоке“ с Кромвелем (в действительности Мильтон там только упоминается).
Вальтер-скоттовская манера нашла свое применение и в русском историческом романе и смежной с ним повести. Лажечников в непривлекательном виде изобразил в „Ледяном Доме“ фигуру Тредиаковского, что вызвало горячее заступничество Пушкина за последнего (письмо от 3 ноября 1835 г.), Даже Гоголь в „Ночи под Рождество“, касаясь „исторического“ момента, вывел в свите Екатерины Фонвизина.
Может быть эти прецеденты и были причиной того, что „взыскательный художник“, взвешивая в окончательной редакции ценность приема, воздержался от „ефекта“ выведения „пылкого Дидерота“ рядом с Екатериной. Любопытно, что манера де-Виньи в „Сен-Маре“ противопоставляется Пушкиным „естественному изображению“ „бедного В. Скотта“ именно в этом пункте.
Попытавшись показать Екатерину „домашним образом“, Пушкин в заключение вынужден был все же дать ее образ и в традиционно-
официозном, почти лубочном тоне как образ милостивой царицы, видимый глазами героев-дворян. Этот образ находится в вопиющем противоречии с обычными резко отрицательными мнениями самого Пушкина о „развратной государыне“ („Но со временем история <... > откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости <... > голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России“). Понятно, без условно-сусального лика Пушкин не мог бы и думать о проведении своего романа в печать. Это видно уже из переписки его с цензором.
Величайшая трудность противоположного рода стояла перед Пушкиным в вопросе об изображении Пугачева. Единственным путем для изображения запретной фигуры Пугачева не в виде „злодея“ был путь показа его как традиционного романтического „разбойника“. „Незнакомец“, сначала встречающийся в дороге, „таинственный проводник“, пользующийся услугой героя и потом сбрасывающий маску и оказывающий в момент своей силы в свою очередь помощь герою, - такие варианты „благородного разбойника“ в творчестве В. Скотта были представлены ярко (Роб-Рой, Бёрли, и др.).
Образ горского вождя Роб-Роя, говорящего красочными поговорками и пословицами шотландца, симпатичного своим умом и смелостью и в свою очередь симпатизирующего молодому герою („Я показал бы всякому другому, что значит сопротивляться мне; но вы мне нравитесь, молодой человек“), хотя и пугающего его своей „кровожадностью“, - это был именно тот нужный Пушкину литературный образ, за которым можно было спрятать Пугачева. Роб-Рой гостеприимен, он защищает героя от своих товарищей, он не прочь перемолвиться с ним скрытым от друзей намеком, он произносит тирады в защиту угнетенных „кровавыми законами“. Осбалдистон с неохотой пользуется его угощением, но вынужден принимать от него более крупные услуги.
Показав своего Пугачева сначала под видом „дорожного“ сметливого „мужика“ с тонким чутьем бродяги, Пушкин затем тщательно останавливался на двойственности производимого им впечатления. „Наружность его показалась мне замечательна <.... > живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское“ - это первое впечатление. Второе, хоть и дается на фоне эпитетов „злодей“ и „мошенник“ и того же „выражения плутовства“, но вместе с тем подчеркивает еще определеннее: „Черты лица его, правильные и довольно приятные, не изъявляли ничего свирепого <.... > он засмеялся, и с такою непритворной веселостию, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не зная чему“. Пугачев Пушкина - веселый благодетель, помнящий, что „долг платежем красен“, не позволяющий „своевольничать и обижать народ“.
Эта трактовка человека, который традиционному дворянскому сознанию подавался как „изменник, враг и тиран“, могла быть достигнута только
под защитной формой литературного образа „благородного разбойника“. Пушкин, словно забывая, что изображает бунтовщика Пугачева, „проклинаемого церковью“, преподнес своему дворянскому читателю между строк такие фразы этого бунтовщика: „коего цель была ниспровержение престола и истребление дворянского рода“; „Ты видишь, что я не такой еще кровопийца, как говорит обо мне ваша братья“. Больше того: благодарный Пугачеву Гринев от своего и Машиного имени заявляет: „А мы, где бы ты ни был, и что бы с тобою ни случилось, каждый день будем бога молить о спасении грешной твоей души..... “ Так насыщенность романа литературным вальтер-скоттовским материалом позволила Пушкину пойти даже на эту невероятно звучащую ситуацию: дворянин при всяких обстоятельствах, каждодневно молится за... Пугачева! И еще раз Пушкин подчеркивает двойственность образа Пугачева: „Не могу изъяснить то, что я чувствовал, расставаясь с этим ужасным человеком, извергом, злодеем для всех, кроме одного меня. Зачем не сказать истины? В эту минуту сильное сочувствие влекло меня к нему“.
Пугачев Пушкина, понятно, основан на материалах и представлении о живом, историческом русском Пугачеве, и в этом смысле он не имеет ничего общего с романтическими героями - разбойниками В. Скотта. Смешно и нелепо было бы сближать самые образы только в генетически-литературном плане, ибо даже сближения Калеба и Савельича возможны потому, что сходство заложено в образах, данных самою жизнью, в сущности говоря, более решающих, чем их литературные опосредствования. Пушкин превосходно знаком со своим историческим русским героем; Пушкин рисует его как живого русского современника и связывает его с вальтер-скоттовскими героями, заведомо иного типа, потому что, разумеется, отношение В. Скотта ко всем его „благородным разбойникам“ совершенно иное, чем отношение Пушкина к реальному Пугачеву. Но Пушкин сознательно ставит своего Пугачева в литературно-шаблонированные положения „благородных разбойников“ В. Скотта. Пусть положения эти общеизвестны. Пушкин не прочь подчеркнуть в этих главах свою нарочитую связь со „старинными романистами“ и здесь же, по вальтер-скоттовскому способу, выдумывает эпиграфы, приписывая их другим писателям. На фоне этой литературщины, проклинаемый церковью „злодей“ впервые утверждается в русском историческом романе. Возможностью приоткрыть свое истинное отношение к Пугачеву Пушкин обязан несомненно художественной системе вальтер-скоттовских романов.
Он был нарисован „домашним образом“ не только в виде „вожатого“ или запросто рассказывающего „калмыцкую сказку“. Даже в трагический момент его казни Пугачев узнает Гринева в толпе. Он „узнал его в толпе и кивнул (в черновой рукописи: „узнал его в толпе, мигнув “) ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу“.
Подавая своего Пугачева читателю глазами раздвоенного и колеблющегося (вроде вальтер-скоттовских героев) Гринева, Пушкин тем самым нашел возможность утвердить в историческом романе внутренно симпатичный ему самому образ вождя крестьянской революции, отнюдь не черня его сплошь одною черною краской.
Заочный знакомец В. Скотта и приятель Пушкина - Денис Давыдов - писал Языкову 3 октября 1833 г. по поводу „загадки появления“ Пушкина в Казанской и Оренбургской губерниях, предполагая сочинение „какого-нибудь романа, в котором будет действовать Пугачев“. „Авось ли мы увидим что-нибудь близкое к Вальтер Скотту; по сю пору мы не избалованы качеством, но задушены количеством романов“. И 7 ноября (письмо к Языковым, у которых Пушкин только что был): „Рад душевно, что П. принялся за дело“ (имеются в виду его „вдохновения“). Очевидно, Пушкин писал роман , близость которого к В. Скотту мыслилась многими.
Разделавшись с корректурой „Истории Пугачева“, Пушкин, видимо, вновь берется в Болдине осенью 1834 г. за переработку „Капитанской Дочки“ и как раз в это время пишет жене; „Читаю Вальтер Скотта“ (конец сентября). 19 октября он пишет Фукс: „я весь в прозе“. Осенью следующего года (21 сентября) из Михайловского сообщает жене: „Я взял у них <Вревских> Вальтер Скотта и перечитываю его. Жалею, что не взял с собою английского“ и через две-три строчки: „Осень начинается. Авось засяду“. Очевидно, в мыслях о „Капитанской Дочке“ стимулом являлся В. Скотт. И через 4 дня снова: „Читаю романы В. Скотта, от которых в восхищении“ и рядом: „вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки“. Итак, Пушкин читал в эти дни несколько романов Скотта (во французском переводе, надо полагать). Еще через несколько дней: „езжу в Тригорское, роюсь в старых книгах <.... >, а ни стихов, ни прозы писать и не думаю“. Наконец, 2 октября: „Со вчерашнего дня начал я писать <.... > Авось распишусь“.
Пушкину важно было дать образ человека, связанного с Пугачевым („странная дружба“). Это можно было осуществить лишь на литературном материале, привычном, общеизвестном, романическом. Здесь Пушкин подошел к В. Скотту и за его литературными образами героев между двух станов, хорошо известными современникам, смог показать своего героя, как он пишет в одном из планов „Капитанской Дочки“, - „во стане Пугачева“, а через него показать и самого Пугачева.
Роман, в котором впервые выводился Пугачев, мог быть осуществлен лишь как роман о Гриневе и капитанской дочке. Этим Пугачев внешне попадал в защитную рубрику эпизодического героя „семейственных записок“ - „романтического разбойника“, путем ряда романических „странностей“-случайностей, ставшего близким Гриневу.
В „Истории Пугачева“ Пушкин, понятно, лишен был этой возможности, будучи вынужден подходить только как историк. Но изученная им подлинная жизнь русского прошлого не могла исчерпаться для Пушкина в одном изложении историка. Ведь Пушкин-художник, говоря его собственными словами (1833), прежде всего „думал некогда написать исторический роман, относящийся ко временам Пугачева“ и, как он же сам пояснил в 1836 г., этот роман был основан на предании „будто бы один из офицеров изменивших своему долгу и перешедших в шайки пугачевские был помилован императрицей по просьбе престарелого отца... “ Сам Пушкин подчеркивал и элемент вымысла: „Роман, как изволите видеть, ушел далеко от истины“. Действительно, только в романе Пушкин смог в некоторой мере приоткрыть свое настоящее отношение к образу офицера, перешедшего к Пугачеву и к живому образу самого Пугачева - сметливого и живого, „изумляющего“ и „замечательного“, хладнокровного и смелого, благородного, даже внешне „довольно приятного“ и моментами вдохновенного, хотя всегда реалистически простого, народного вождя. Под прикрытием обычных положений исторического (вальтер-скоттовского) романа, официально рекомендуемого Пушкину еще со времен „Бориса Годунова“ как лойяльный жанр, Пушкин смог намекнуть, хотя бы устами Гринева, на собственные точки зрения.
Дело не только в том, что „Капитанская Дочка“, как сказал Чернышевский, прямо возникла „из романов Вальтера-Скотта“, а дело в том, что Пушкину нужна была эта связь для своего романа, идеи которого он не мог высказать ни как историк, ни как беллетрист какого-либо другого жанра.
Если прочесть „Капитанскую Дочку“ непосредственно за любым из сюжетно-близких романов Скотта, видишь: многие ситуации аналогичны, многие детали схожи, многое неизбежно напоминает о В. Скотте, но в целом роман, задачи его построения, смысл его, взятых из русской действительности, из нашей истории, образов - другой, принципиально новый, художественно высший. Подобно тому как, обращаясь в лирическом стихотворении к второстепенному или первоклассному поэту, Пушкин делает это всегда, чтобы показать себя, свою мысль, свой художественный поворот, - и в „Капитанской Дочке“ литературная традиция нужна Пушкину, чтобы влить в нее небывалое содержание, дать новые мысли, дать собственные художественные образы. Образы безвестных, но героических маленьких людей, характерные для всей пушкинской прозы, нашли свое завершение в образах Савельича, Мироновых и Гриневых. Давнее тяготение Пушкина изобразить героя-протестанта осуществилось. Его место занял подлинно исторический, народный герой,
„Русская Старина“, 1884, XLIII, стр. 142-144.
В настоящее время в библиотеке Пушкина на французском языке из романов Скотта имеются только „Woodstock“ и „Peveril“, а в библиотеке Тригорского - „La jolie fille de Perth“ и „Histoire du Temps des Croisades“.
